Эрика вздохнула. Должно быть, то, что она никому не может ответить взаимностью, только разжигает аппетит поклонниц Штольца. Недоступное всегда влечет сильнее того, что можно найти на каждом углу.
— Я буду благоразумна, Жан-Клод, — сказала она. — Мне и без того хватает забот.
Улыбка Моро стала светлее.
— Кстати, про заботы, — произнес он. — Меня в полдень ждут в участке. Раз уж я назначен местным артефактором, то придется работать. Вы меня отпустите? Обед и все остальное я уже наладил.
Эрика улыбнулась и слегка сжала его запястье.
— Конечно, Жан-Клод. И я хотела бы пойти с тобой, думаю, никто из полицейских возражать не станет.
Моро поднялся, взял пустые чашки и, осторожно поставив их на поднос, ответил:
— Пусть попробуют. Я быстро объясню им, как не надо поступать.
* * *
Утром Август почувствовал себя достаточно свежим и здоровым для того, чтобы больше не занимать больничную койку и вернуться к работе. Доктора, которых он встретил в коридоре, дружно вздернули благородные носы и сделали вид, что не замечают его. Должно быть, Моро был с ними настолько мил и любезен, что их продолжает подпекать от его вежливости.
В просторном холле — помнится, Говард хвастался, что выбил из министерства большую субсидию и отгрохал в Эверфорте больницу не меньше и не хуже столичной — Августа вдруг окликнули. Он обернулся, увидел Виньена Льюиса, и настроение, и без того скверное, ухудшилось окончательно.
— Здравствуйте, доктор Вернон! Как вы себя чу-чувствуете?
До приезда Штольца в Эверфорте тоже был гений, только не музыкальный, а математический. Профессор математики, богослов, поэт, художник — талантливый человек был талантлив во всем. Как и Штольц, Льюис жил в столице, но только Штольц отправился на север по доброй воле, а Льюиса сюда сослали.
Этот милый молодой человек с идеально красивым лицом ангела с фрески и очаровательной застенчивостью нецелованной девушки был славен тем, что два года назад зарезал четырех столичных проституток. Тогда от страха гудела вся страна; матери прятали дочерей — вдруг убийца примется и за порядочных барышень, преступника искали лучшие следователи Хаомы, нашли, и тут правосудие зашло в тупик. Льюиса, который почти сразу же признал свою вину под тяжестью улик, следовало повесить — но пять лет назад профессор был признан национальным достоянием страны, и такой королевский указ было не отменить. «Да бог с ними, со шлюхами, кому они нужны», — решили судьи, Льюиса признали душевнобольным и отправили в ссылку.
Август был уверен, что математика оговорили. Стоило просто посмотреть на Льюиса, чтоб понять: он боится прихлопнуть комара у себя на щеке, не то что зверски умертвить четырех женщин. Профессор просто взял на себя чужую вину и исчез для света — как-то Август говорил с ним, и Льюис сказал, что его подлинные грехи гораздо тяжелее — но здесь, на севере, они его уже не мучат.
И сейчас Льюис стоял в холле — небрежно наброшенное на плечи пальто, какая-то несуразная одежда на пару размеров больше, на запястьях наручники — и смущенно улыбался Августу, словно одновременно был очень рад его видеть и не хотел, чтобы на него обратили внимание.
— Здравствуйте, Виньен! — деваться было некуда, и Август выдавил из себя улыбку. — Все хорошо, а как вы поживаете?
Льюис подошел к нему, и Август почувствовал запах его одеколона: простенький, прохладный. Должно быть, для профессора это было очень важным — пользоваться одеколоном. Должно быть, это позволяло ему не утратить рассудок окончательно.
— Добрейший господин Мавгалли привозил меня к доктору, что-то се-сердце шалит, — ответил Льюис. — Вот, жду его, чтоб поехать обратно в Марвенберг, в мою обитель скорби. Я видел вчера в окошко, как вас несли. Лежал в палате после осмотра и видел.
Август развел руками.
— Ну вот, так получилось. Попал под удар, а Берт Авьяна погиб. Сегодня буду его вскрывать.
Он запоздало подумал, что, пожалуй, не стоило бы говорить такие вещи при душевнобольном. Мало ли — бросится, заплачет, впадет в меланхолию. Но Льюис понимающе кивнул.
— У вас г-грустная работа, Август. Вы не обидитесь, если я вам скажу кое-что? Говорят, безумцы всех умней, может, мои слова вам как-то пригодятся.
Август кивнул, поглядывая в сторону лестницы. Где этот идиот Мавгалли шатается? Ищет, где бы похмелиться? Додумался тоже, оставить опасного сумасшедшего просто так, в коридоре. Льюис тем временем умудрился сунуть руку в карман и извлечь исписанный листок бумаги.
— Вчера я провел пару часов за вычислениями, — сказал он. — Это цифры вашего рождения и имени, Август, и они говорят, что вам дана величайшая судьба, пусть и трагическая. Вот — восьмой угол, — Льюис указал на какую-то закорючку, — а вот формула Аусто, просто идеальное совпадение. Знаете, почему вчера вы не погибли? Вас оставили в живых специально.
Августа пробрало холодком. Он окинул цепким взглядом тощую фигурку Льюиса: обычный человек, возможно, слишком застенчивый. Светло-голубые добрые глаза, изящные руки, тонкие запястья, на которых наручники смотрятся, как оригинальное украшение — но от профессора вдруг повеяло чем-то запредельным.
Он не был безумен. Он действительно мог заглядывать туда, куда люди не имели права смотреть.
— Специально? — переспросил Август. Льюис кивнул, и в его взгляде появилась тревога.
— Убийца знает вас, — уверенно сказал он и вновь показал на скопление цифр на листке. — Очень хорошо знает, это следует из вот этой формулы. Он не стал вас убивать потому, что хочет причинить вам как можно больше боли. Вы его враг, и вы не заслужили легкую смерть.
Август взял Льюиса под рукав и отвел к небольшой скамеечке у стены. Старушка, поджидавшая там кого-то, торопливо подалась в другой угол — резво, куда там молодой.
— Это все видно из цифр моего рождения? — уточнил Август. Льюис закивал.
— Да-да, — он приблизился к Августу и едва слышно произнес: — А еще вы влюблены так, как любить нельзя. Я тоже увидел это в цифрах.
Август оторопело посмотрел на него. В ушах зашумело, больничный холл вдруг сделался огромным и гулким, и где-то за его стенами вскипело волнами невидимое море. Он не знал, что делать — то ли как следует встряхнуть несчастного математика за шкирку, то ли спрашивать его, спрашивать…
Как, дьявол его побери, он умудрился? Как?
— А что еще там видно? — спросил Август, понимая, что сейчас у него самый идиотский вид.
— Что она принесет вам счастье и такую же огромную боль, — с искренним сочувствием ответил Льюис. — Видите ли, я п-прошел через нечто подобное, через за-запретное горькое чувство. Я во многом вас понимаю, пусть вам это и не понравится.
Он хотел было сказать еще что-то, но тут с лестницы спустился офицер Мавгалли — в одной руке он держал стопку бумаг с печатями и подписями докторов, а в другой надкусанный пирог, который, должно быть, стащил с больничной кухни. Почему-то Август разозлился на него так, что в глазах потемнело. В эту минуту он ненавидел все: и расстегнутое потертое пальто полицейского, и пирог этот идиотский, и то, что он оставил больного одного.
