— Тихо, тихо, — вдруг негромко окликнул голос Моро, и Эрика почувствовала прохладное прикосновение ветра к лицу. Ей сразу же стало легче: Моро здесь, он ее не бросил, значит, все еще можно исправить. Даже в аду можно найти надежду.
— Боль…но, — прошептала Эрика и почувствовала, как по иссушенной коже щеки скользнула слеза.
— Потерпи, маленькая, потерпи еще чуть-чуть, — ласково произнес Моро, и Эрика услышала музыку: далекую и тихую, похожую на колыбельную. Кот ходил по лавочке, сны носил на палочке, а я серому коту за работу заплачу… Ее никто и никогда не называл маленькой, ее никто не жалел, кроме Моро и Августа…
Эрика плакала и уже не чувствовала слез. Жар отступал: его вытесняла тихая, но уверенная прохлада, похожая на утренний ветер у моря — и облака, белые, розовые и золотые, плыли над ней в синей тьме, как фрегаты.
«Это не ад, — подумала Эрика. — Моро со мной, значит, мы оба в его лампе».
Потом пришло зрение — и первым, что увидела Эрика, когда глаза перестали гореть, был черный сгусток дыма, в котором проступали очертания чудовищного паучьего брюха: десятки складок и трещин, старые шрамы, клочья грубой шерсти. Из дыма проступали многосуставчатые лапы — грубые, исцарапанные, с металлическими когтями, которые крутили и вертели Эрику так, как паук вертит муху, пеленая ее в паутину.
Страх парализовал Эрику так, что она даже закричать не смогла. А потом она увидела свою правую руку — сломанная лучевая кость выглядывала из-под вспоротой кожи, наливавшейся красным и черным, пальцы торчали словно ветки, нелепо изломанные под самыми разными углами. «Господи, я же не смогу играть, как же я буду играть вот этим…» — обреченно подумала Эрика. Дымный паук — да пустяки, она потеряла музыку! Она потеряла свою жизнь!
Ее бросило в холод и тут же накрыло жарой. Горло стянуло спазмом, сердце забилось так, словно пыталось вырваться.
— Господи, нет, нет! — закричала Эрика, не сводя взгляда с изуродованной руки, и тогда к черной тьме скользнуло красное облако — раскрылись огромные крылья, опустились складками торжественного одеяния, мелькнуло бледное лицо с темными глазами-колодцами, и Эрика ощутила прикосновение теплых пальцев к лицу.
— Не бойся, просто потерпи, — произнес Моро. Его голос был спокойным и мягким, и Эрика, дрожавшая от страха своей потери, вдруг расслабилась. — Осталось совсем немного. Я восстановлю твою руку, ты сможешь играть.
Сейчас, когда Моро был рядом в своем истинном виде, Эрике было одновременно жутко и спокойно: она не понимала, как такие разные чувства до сих пор не разорвали ее на части. Существо, которое дымилось в красном мареве, не могло бы служить человеку — люди для него были пылью под ногами.
— Ты не пыль, — откликнулся Моро и провел ладонью по лицу Эрики, закрывая ей глаза. — Ты проводник и голос бога. Спи, скоро все кончится.
И Эрика скользнула в сонную тьму, в которой по-прежнему играла далекая колыбельная и над тихим утренним морем плыли громады кучевых облаков. Возможно, такие песни мамы пели детям в стране пустынь и красных закатов, на родине Моро. Эрика знала только одно: когда она поправится, то обязательно запишет ее и сыграет. Она возьмет эту музыку, словно птицу, и выпустит ее в мир.
Потому что в мире должны быть не только жестокие убийцы, жаждущие власти. Мир был достоин любви и счастья.
Она очнулась тогда, когда ее правую руку взяли в теплые человеческие ладони, и что-то металлическое мягко охватило безымянный палец. Прикосновение не вызывало боли, и Эрику накрыло соленой волной прозрачной детской радости. Она будет жить и играть! Музыка не оставит ее!
Она была так счастлива только в день своего первого концерта, когда огромный зал с трепетом ловил каждый звук, а потом Эрик Штольц вышел из-за рояля и утонул в аплодисментах, восторгах и любви. Воспоминание о том счастливом дне согрело ее, и Эрика окончательно поверила в то, что будет жить и творить.
— Эрика, — позвали ее. Август? Он тоже здесь? Но как?
Эрика открыла глаза. Паучиные лапы держали ее низко-низко, почти у белого пола. Рука, которую она видела изувеченной, теперь была полностью здорова, без малейшего следа переломов и синюшной отечности — и Август осторожно держал ее в ладонях. Потом Эрика увидела золотое кольцо с аметистом и подумала, что хочет дать только один ответ.
— Да, — выдохнула она, не сводя с Августа глаз. Он выглядел усталым и изможденным, он волновался за нее так, что Моро, несмотря на всю свою нелюбовь и презрение, впустил его в лампу.
Он любил ее. Не за музыку, не за славу — просто потому, что она была.
— Давай будем вместе, — с надеждой произнес Август и осторожно, словно боялся сломать или причинить боль, прикоснулся губами к ее руке. — Давай просто будем, пока мы можем.
— Давай, — ответила Эрика. Ей казалось, что она летит. Ей хотелось, чтобы эта минута, которая действительно сделала двоих единым целым, длилась вечно. Должно быть, паук почувствовал ее волнение, потому что ноги задвигались быстрее, и дымная тьма принялась подниматься. Эрика считала секунды: вот Август еще держит ее руку, он держит — и вот выпускает… Это было давящее, призрачное ощущение.
Аметист на ее пальце горел ровным сиреневым огнем — и этот свет разгонял тьму и чудовищ в ней. «Я ведь не смогу носить его», — сокрушенно подумала Эрика, и свет обрел тихую мягкость ночника в детской спальне.
— Цветочник это Александр Геварра, — сказала Эрика, глядя в черные складки паучьего брюха, которые тяжко нависали над ее лицом. Сейчас она не видела Августа — но знала, что он нахмурился, не понимая, о чем она говорит, и не веря в ее слова, и привычным движением запустил руку в волосы и дернул несколько раз.
— Эта сволочь сдохла в прошлом году, — ответил Август, но его голос прозвучал неуверенно. Он считал, что его прошлое надежно погребено и больше не объявится — но все это время оно было совсем рядом и выжидало момент, чтобы напасть. Эрика всем своим внезапно вспотевшим телом ощутила ту волну страшных чувств, которая накрыла Августа.
— Он живее всех живых, — откликнулась она. — У него огромная лаборатория для производства артефактов. Я видела там все, что нужно для создания Гвоздики. Ничья магия, кроме его собственной, там не действует. Я утратила мужской облик сразу же, как только Геварра меня туда выдернул.
В горле пересохло. Крючья на концах лап подхватили Эрику и перевернули лицом вниз, так, чтобы она могла видеть и Августа, и Моро. Оба запрокинули головы и смотрели на нее, одеяние Моро стелилось по полу, и Эрике казалось, что от него поднимаются струйки дыма. Спину защекотало, словно паук принялся зашивать разорванную кожу.
Эрике не хотелось думать об этом.
— Он убивал потому, что Энтабет не может жить в мертвом теле, — продолжала Эрика. Ей столько всего надо было рассказать, что мысли стали путаться, и голову наполнило болезненным звоном. — Геварра убивал хранителей и пытался перехватить артефакт на выходе, потому что он тоже слышал его зов. Но пока Энтабет умудрялся не даться ему в руки.
