— Куда эти журналы, миледи?
— В камин, Жан-Клод, — ответила Эрика и отложила еще один листок в стопку черновиков. — Хочешь кофе, Август?
Моро посмотрел так, словно хотел напоить Августа не кофе, а грязной водой из лужи.
— Я хочу, чтоб ты осталась, — сказал Август, прекрасно понимая, насколько жалко сейчас выглядит. Он был похож на просителя перед важным чиновником — проситель мнет шляпу в руках и понимает, что ничего у него не получится.
Эрика вздохнула. Откинулась на спинку стула, смотрела не в глаза Августу, а куда-то за его плечом.
— Мы же с тобой говорили об этом, — промолвила она тем мягким и терпеливым тоном, которым учительница в десятый раз объясняет правила тупому ученику. — Ты ведь знал, что однажды я уеду. Но после гастролей я вернусь… у меня есть один замысел, хочу открыть в Эверфорте музыкальную школу для талантливых девушек. Мальчики пробьются сами, а девочкам я помогу.
Август видел, что сейчас она готова говорить о чем угодно, только бы сдержаться и не расплакаться. «Мне больно, больно, больно!» — он почти слышал этот беспомощный крик раненого животного и знал, что уже не поможет и не спасет. Все рухнуло.
— Я не хотел этого, — выдохнул он. — Я не собирался целовать Присциллу, она это сделалал сама. Эрика, поверь…
Моро хмыкнул и бросил стопку журналов в камин. Август в очередной раз почувствовал себя настолько жалким ничтожеством, что ноги сделались ватными от стыда. Эрика улыбнулась.
— Я тебе верю. Да и знаешь, это здесь вообще не при чем. Просто композитор моего уровня не упускает такие гастроли.
Правая половина лица нервно дернулась, поползла вниз в уродливой гримасе. «Меня сейчас удар хватит, — равнодушно подумал Август. — Ну и поделом».
— Мы оба знаем, что это не так, — произнес он. — Эрика, останься. Прошу, не уезжай.
Билеты на поезд лежали на крышке рояля: Август заметил их только сейчас. Желтые прямоугольники с оттиснутым временем отправления и прибытия и номером места. По комнате прошел невидимый ветер, и билеты дрогнули опавшими листьями.
— Ты все это подстроил, правда? — спросил Август, обернувшись к Моро. — Ты заплатил Присцилле, чтоб она меня поцеловала у всех на виду. И наложил морок на меня, чтоб я ее обнял.
Моро смерил его тем усталым взглядом, которым соседи смотрят на бывалого пьяницу, который начинает куражиться с перепою. Август действительно чувствовал себя сейчас пьяным — и земля плыла, и ноги готовы были пуститься в безумную пляску…
— Я никогда бы не предал ту, кого люблю! — рассмеялся Август и, запрокинув голову к потолку, запустил обе руки в волосы. — Но тебе надо было, чтоб она жила без любви и лишних чувств, только с музыкой. Вся твоя! Вот ты и зашел в гости к Прис, когда мы вчера были на море! И она все сделала так, как ты и хотел!
Черный дым ярости вышел из него, опустошил, и Август устало подумал, что это ничего не изменит. Эрика никогда не расстанется с Моро — потому что он дает ей возможность вести жизнь Штольца, быть великим композитором и делать то, что гораздо важнее какой-то любви к ссыльному дикарю и пьянице. Между ними пропасть — и рано или поздно Эрика поймет, что они слишком разные для того, чтобы быть вместе.
Поймет и заскучает. Уедет.
Но неужели лучше так, тупым ножом по живому, чтоб захлебываться от боли и кусать губы, стараясь не закричать…
— Август, ну хватит уже, — вздохнула Эрика. — У тебя всегда во всем виноват Жан-Клод… Иди лучше сюда, у меня есть для тебя кое-что.
Август прошел к столу, не чувствуя пола под ногами — ему казалось, что он не властен над своим телом, и оно движется само. Голову наполнил низкий гул. Эрика осторожно собрала ноты, сцепила серебряной скрепкой и взяла карандаш.
— Это для тебя, — сказала она, быстро написав что-то на свободном месте. — И о тебе.
— Мне никто не посвящал музыку, — произнес Август и тотчас же добавил: — Останься.
Эрика улыбнулась, бегло дотронулась до его запястья и убрала руку.
— Я скоро вернусь, — ответила она, и они оба в этот момент понимали, что уже никогда не увидятся. — Прощай.
Август не помнил, как спустился по лестнице и вышел на улицу, прижимая к груди ноты. Карандашная надпись казалась живой, она плясала перед глазами, и Август никак не мог прочесть ее. Ветер бросил в лицо пригоршню снежинок, и из дома послышался плач.
Он едва не выронил ноты — рванулся назад, прогрохотал по лестнице, крикнул:
— Эрика! Я…
Моро вывалился из комнаты, оттеснил Августа ниже по ступеням и, взяв за отвороты пальто, с отчетливым удовольствием произнес, глядя ему в лицо:
— Проваливай отсюда. Еще раз появишься — убью. Напишешь ей — убью. Все, бывай здоров, доктор, не поминай лихом.
Август перехватил его руку за запястье, умудрившись не рассыпать ноты, и прошипел, глядя джиннусу в глаза:
— Доволен, гадина? Ты вот этого хотел? Чтобы ей было больно, да?
Моро ухмыльнулся и оттолкнул Августа так, что тот едва не загремел по лестнице. Потом прошел в комнату и с грохотом захлопнул дверь.
Вот так все и кончилось.
* * *
— Ну ладно вам ныть-то, а? Как газету увидели, так все, развели сырость по всему дому, куда деваться, — Говард сокрушенно провел ладонью по лбу и совершенно по-медвежьи покачал головой. Было видно, что бранится он как-то очень привычно, словно не ожидает ничего нового. Дочки плачут, он бранится, так не нами заведено, и не нами отменится, — Наказал меня Господь, послал трех дочек. Вернется он, курицы вы этакие! Гастроли кончатся, и вернется, говорю я вам!
Родительское утешение нисколько не успокоило юных медведиц бургомистра: девушки плакали, прижимая к лицу платочки, и выглядели так, словно собирались рыдать еще неделю. Ну оно и неудивительно: великий Эрик Штольц покидал город, девицы плакали, и чуть ли не все обитательницы Эверфорта пришли к поезду проводить свою звезду.
Август стоял вдали от всех, не погружаясь в водоворот цветов, духов и слез. Ноты, свернутые в трубку, лежали в кармане пальто, и он изредка дотрагивался до них, пытаясь убедиться, что все это было наяву, что это не приснилось.
Его жизнь рухнула, и это была не метафора — Августу казалось, что он стоит на развалинах, и ветер подхватывает пыль и пригоршнями бросает ему в лицо. И что остается? Только снег и тоска. Эрика уедет — вон идет к вагону в сопровождении Моро, вон работники вокзала, кланяясь и улыбаясь, тащат ее чемоданы — и город снова погрузится в привычную скуку. Будет лишь снег, вечный снег, люди, похожие на медведей, все вернется в прежнее русло, и самым страшным было то, что Август понимал: со временем он обо всем забудет. Со временем Эрика будет для него лишь удивительным сном, который пришел и закончился.
Она тоже его забудет. По-настоящему ей нужна только музыка, а не любовь. Тем более, к кому эта любовь? К ссыльному анатому, пьянице и хаму, который почти на двадцать лет ее старше, у которого ни гроша за душой, и есть только наглость и гонор… Моро все сделал правильно — просто они с Эрикой поймут правильность этого решения намного позже.
