– Нет, – мой голос задрожал.
Чертыхнувшись, мужчина отошел к своим.
А я… Посмотрела на телефон, который продолжала держать в руках. О, Боже! Вызов до сих пор шел! Дрожащими пальцами поднесла аппарат к уху и взмолилась:
– Поговори со мной, Паша! – на глаза подступили слезы. – Прошу тебя… Прошу…
А в ответ – треск, который издает мебель под натиском огня.
Сжала губы до крови, чтобы не закричать в голос. Нет. Не может быть. Прижала к уху сильнее телефон, вслушиваясь в треск и надеясь услышать дыхание. Пускай рваное, едва слышимое, но…
Меня куда–то хотят увести подоспевшие медики, однако я противлюсь. Не хочу. Смотрю, как пламя все больше поглощает шикарный особняк. Как он дымится. Подстать моему сердцу. А я ведь снежинка, его снежинка, я растаю.
– Прошу тебя, Паша, – шепот в слезах. Во рту соль и горечь, а в душе колотые раны и ожоги от его любви.
И мне кажется, что мой пульс стучит его именем – уже реже, потому что его пульс может не звучать, мои легкие не хотят дышать воздухом, которым не дышит он, а глаза не хотят видеть мир, который не видит он. Я ничего не слышу и не чувствую. Я умираю. Сгораю в огне, таю, испаряюсь и исчезаю.
Я не знаю, сколько просидела на холодной земле, оглушенная реальностью. Может быть, минуту, а может, целую вечность. Не могла понять, не могла почувствовать. Кто–то что–то кричал, протяжно выла сирена, с треском рушились балки… Мир, такой правильный и предсказуемый, тоже тлел и рушился.
Мне не хватало кислорода, и я дышала со свистом, глотала холодный воздух ртом, пропахший гарью, задыхалась им, а потом снова глотала воздух, который меня убивал.
“И оказывается, запах сгоревших стройматериалов ничем не отличается от запаха сгоревшего счастья”.
Я впилась ногтями в землю, не позволяя себя трогать, не позволяя никуда увести. Не надо в больницу. Не сейчас. Смотрела на пылающий дом и молилась всем Богам единовременно, чтобы вдруг оттуда вышел Паша. Сказал, что все хорошо, улыбнулся своей невероятно притягательной улыбкой и сказал “Я здесь, с тобой. Обещал же”. Только время текло, огонь разгорался сильнее, а его все не было.
– Девушка, все будет в порядке с вашим женихом. Идемте! Вам надо в больницу!
Рассмеялась сквозь слезы. Как же душно. Горько. Больно. Холодно.
– Я подожду, – сказала. – Я буду ждать его. Я никуда не пойду.
Мужчина упрямо пытался меня увести, но все же сдался. Я сломанной куклой лежала у его ног, жалкая и… и опустошенная без Левича. Зачем меня убивать еще сильнее? Я и так сгораю. В невидимом огне. Я и так сдыхаю. От невозможности сказать “прости”.
Я умираю. Умираю.
И так еще больно от того, что нельзя вернуть свои слова обратно, как и птиц, которые, встав на крыло, покинули родительское гнездо. Как и пулю, которая уже вонзилась в сердце.
“Я бездумно нажала на курок. Не хотела. Прости”.
Все Боги опять молчали. Молчали сейчас, когда я так надеялась, так верила и так нуждалась в помощи. Без разницы от кого и чего. Все равно как. Мне нужно было лишь одно – чтобы он жил. Жил, пускай и не со мной, с другой. Забыл меня, свои обещания и свою страшную, как темная сказка, жизнь. Жил, начав все с нуля на пепелище прошлого, где среди прочего, канувшего в лету, будет и мое имя. Жил несмотря ни на что. А я… Я бы его всегда помнила и любила. Я готова была от него отказаться, выдрать его из себя без анестезии. А потом пустить в разорванное сердце тысячу пуль и ходить с ними, ходить с болью, будто бы боль заменит во мне его.
Но ничего не случалось. Не происходило никакого чуда. Огонь не утихал. А Паша… Его все не было.
“Прости”, – прошептала я, прежде чем тьма утянула меня в свои объятия, обещая мне покой и сон, где будет Он.
ГЛАВА 32. ПАВЕЛ. ЕСТЬ ПОЙЛО ПОКРЕПЧЕ ВОДКИ. ЛЮБОВЬ
Ты – самое прекрасное, что случилось со мной в жизни.
Тысячу раз спасибо. Тысячу раз прости.
(с) Cергей Есенин
– Ты пьян? – спросила она как–то.
– Пьян, – кивнул. – Тобой.
Есть пойло покрепче водки. Любовь.
И я действительно пьян ею. Только в этом случае я не боюсь похмелья, поэтому жадно пью, вдыхаю ее запах и наполняю себя ею до предела.
Хотя, есть ли предел?..
Мне ее мало. Мне ее не хватает. Я ее всегда хочу. Я ее люблю. Но мои чувства к ней уже не помещаются в простое “люблю”.
Но…
“– …Ты мне всегда делаешь больно, с самой первой встречи”, – ее голос эхом отдается у меня в голове.
– Ты не веришь в то, что я мог измениться?
– Такие, как ты, не меняются.
Вы знаете, что одной фразой можно убить? Проткнуть тело насквозь, будто мечом, а потом покрутить для эффективности.
– Ты права, – слова даются мне тяжело, я не хочу их произносить, до ужаса не хочу. – Я уйду.
А идиот во мне надеется, что она попросит остаться, обнимет и лукаво спросит: “Поцелуешь?”. Этого, конечно, не случилось. Она лишь стояла, смотрела на меня своей расколотой вселенной в глазах.
– Прости меня за… Прости.
Какой же я дебил, если думал, что она забудет, что простит…”
Я все проебал.
И нет, я не идиот и не дебил, я просто сказочный долбоеб. И похоже это не лечится, если я раз за разом лезу в чан с говном, наивно полагая, что в следующий раз в котле будет вода. О! Я еще и Снежинку за собой тащу.
Пиздец. Какой же я… Слов нет.
Злость на себя не давала возможности нормально думать. Хотелось крушить, ломать, бить… А еще до ужаса, до боли в сжатых кулаках, хотелось обнять Дашу. Так нежно, как получится. Хотел бы я уметь ее касаться настолько же нежно и тепло, как она касалась меня.
Однако, как говорил выше, я все проебал.
Надо было сказать ей правду. Сказать, что не такой я белый и пушистый, что с теми, кто посягает на мое, я не церемонюсь. Надо было сказать правду, какой бы она не была. А я испугался, что она во мне разочаруется.
Я уже давно начал замечать, что Знойный, отец Мирославы, старательно копает под меня, но, увлеченный Дашей, как–то не обращал на это внимание. Пусть пытается. Очень зря, потому что эта умная сволочь удар планировала не только по мне, но и по Снежинке. То, что я узнал, мне совершенно не понравилось, и мне потребовалась целая ночь, чтобы разобраться со всем и узнать подробности.
Не хотел говорить Даше о том, какие дряни притворяются людьми, не хотел еще больше затягивать ее в дерьмо. И до сих пор не хочу – слишком она чистая.
И, наверное, если мы… расстанемся, то ее жизнь изменится в лучшую сторону. Только я буду подыхать, потому это очень больно – отрывать ее от себя.
