Паша… Боже мой. Паша…
Вдох. Выдох.
Сердце стучит быстро–быстро, пытается вырваться из клеток–ребер, чтобы попасть к нему.
Господи, Паша…
От догадки, которая пришла в голову, у меня похолодели ладони, а кожу покрыла испарина. Он соврал. Он зашел в горящий дом, чтобы… Он… Он вытащил, рискуя жизнью, три бумажки, которые были мне важны.
Я задыхаюсь. Криком. Словами, которые не могу выплеснуть. Сожалением. Болью. Так больно–больно, что хочется рвать на себе волосы. Впиться зубами в кожу. Хочется хоть на миг остановить чертову боль, которая начала пожирать меня изнутри.
Прости. Прости. О, Господи, прости…
Какая же я дура… Доверчивая дура, которая кричала о вере в него, а в итоге поверила не ему, а Мирославе.
Поднялась и, держась по стенке, пошла к выходу. Я найду его. Он жив. Я попрошу прощения. На коленях начну молить, только бы просил. Он жив…
Я доползла до коридора и, закрыв дверь в свою палату, прижалась к ней спиной, чтобы немного отдохнуть. Чувствовала я себя преотвратно, но на душе было в сто раз хуже. Отдохнув минуту, так же держась за стенку, дошла до соседней двери, открыла, заглянула внутрь – никого нет. Пустые постели и стерильная чистота. Я так проверила почти все палаты. Мне было вре равно на то, что ступаю по холодной плитке босыми ногами, у меня цель – найти его. И я нашла.
Открыв самую крайнюю дверь, застыла на пороге, не в силах ни пройти внурь, ни выйти. Паша спал. Хмурился, отчего возникала складка между бровями, которую мне нестерпимо хотелось распрямить губами. Я все же вошла и первым делом пощупала пульс и склонилась над ним, чтобы почувствовать дыхание.
Живой.
Мягко коснулась его щеки, прошлась по линии скул.
– Я так тебя люблю, – слова смешиваются со слезами, которые я быстро вытираю тыльной стороной ладони. – Паш…
Опустилась на колени, взяла его за руку. Осторожно, как только могла, поцеловала забинтованное запястье, потом горячую ладонь.
Меня колотило.
Бросило в жар. В холод. В огонь. В прорубь.
Отползла от кровати, прижалась спиной к стене и, закрыв рот руками, зарыдала. Тихо, чтобы не разбудить мужчину. Я выплескивала весь вчерашний день: ожидание, ссору, переживания, внезапный пожар и чувство беспомощности, боль, снова переживания.
– Даш? – раздался внезапно до смерти уставший и хриплый от сна голос Паши. – Ты чего, родная?
– Я тебя люблю… Паш, я тебя люблю… – другие слова я забыла, потряла. Да и важны ли они? Самое главное я уже сказала.
– Иди ко мне.
И я пошла. Влезла к нему в постель, обняла прижимаясь к плечу, пыталась остановить слезы, но могла.
– Тише, солнце, все хорошо, – Паша успокаивающе гладил по волосам, спине. – Тише, родная…
А я шептала ему “прости” и “спасибо” сквозь рыдания и обнимала–обнимала. Больше не хотела отпускать его. Ни за что.
***
***
Утро началось… хм… пусть будет весело. В спальню заявились до ужаса бодрые мальчики и решили порадовать меня:
– Мамочка! Сегодня день стрелялок водой!
И да, прямо в мою сонную и помятую моську выстрелили из водного пистолета. Вашу ж… я. Черт. Мать же действительно я.
– А теперь в нас давай, в нас стреляй! – крикнул Влад, но перед этим предусмотрительно отошел на пару шагов к дверям.
– Вот, лови, – мне Даня протянул “ружье”.
Раз. Я спокойна. Два. Я спокойна. Три. Я спокой…
Взрыв! Нет. Я не спокойна! Вот вообще!
– Дети! Что за шутки?!
– Не шутка, игра, – это Влад.
– Новый год же, – это Даня.
– Ыыыы… – а это я.
Просто кое–кто, то есть я, всю ночь занималась не тем. Нет, ничего развратного! Хотя… У меня был тройничок: мои нервы, оберточная бумага и скотч. Так как я села упаковывать подарки почти в полночь и, соответственно, закончила… в четыре утра, а сейчас как бы семь, мне было не очень хорошо. Мне было капец как хреново. И вообще, я все открытки подписывала и клеила тоже сама, потому что Паша вот совсем не помогал. Сначала искушал, чтобы потом нагло совратить, а после завалился спать. Гад же, правда?
– Любимые, милые, – я уговаривала себя не звереть раньше времени, – солнышки мои, а вы не хотите внизу поиграть? Кажется, тетя Катерина вчера купила о–о–очень вкусный торт. Вы же хотите попробовать?
– А ты с нами пойдешь? – спросил Владик, не раздумывая долго. Все же торт творит чудеса. Отличный аргумент.
– Нет, мне очень сильно надо полежать. У меня домашнее задание такое, – нашлась я.
– Это серьезно, да, – покивал Данька. – Ты лежи, а торт мы с Пушком поедим.
Я уже хотела поблагодарить небеса и лечь обратно в теплую постельку, но до меня дошел таки смысл слов сына.
– С кем?! – я выпуталась из одеяла и даже встала. – Какой еще Пушок?!
Мальчики потупились, опустили глазки, но тут в коридоре раздалась возня, веселый лай, и в приоткрытую дверь втиснулся грязный, местами мокрый, но от этого не менее радостный шпиц.
Твою ж… налево. И потом во все направления.
– Ну, вот этот Пушок… – кивнул на собачонку Влад.
– Мы его оставим же, да? – с обворожительной улыбкой спросил Даня.
Я мрачно посмотрела на лужицы, которые оставляла за собой животинка, хромающая на одну лапу, и жалобно простонала:
– Да…
В этот момент выражение моего лица как никогда точно отражало вселенское отчаяние. Я собак боюсь, я блох тоже боюсь, я так полюбила слово “нет”. Ну да–а–айте скажу! Но я солдат… в смысле мама, потому, с надеждой взглянув на мягкую кроватку, отправилась совершать подвиги. Собаку помыть, детей приструнить, попросить горничных убрать все безобразие и… И поехать к ветеринару. Пушка надо подлатать.
Но сначала здоровый, Новый год его, завтрак. Просто кое–кто, то есть опять я, мама, и надо подавать пример.
– А тортик? – в унисон спросили цветы жизни, увидев на столе яичницу и тосты.
– Пушок съел, – ответила, злорадствуя.
– А Пушок нам говорит, что оставил кусочек, – протянул Даня.
– Два кусочка, – улыбнулся Владик.
– Разве что после завтрака, – безапелляционно заявила я.
На том и порешили.
“Доброе утро, Дашунь. Что делаешь?” – пришло мне от мужа. Паша даже в телефоне обозначил себя так, штампа ему оказалось недостаточно.
Зевнув, напечатала:
“Утро добрым не бывает, так что бодрого утречка. Я пытаюсь удобно устроить голову в яичнице и одновременно страдаю. А что ты делаешь?” – быстро напечатала я.
