Я подумывала о том, чтобы вернуться обратно. Черный рынок был запрещен, и за покупку и продажу на нем могли арестовать. Но я видела продавца фруктов на полпути вниз по переулку, у которого было гораздо больше продуктов, чем на всем Дебницком рынке. Я пошла вперед. Здесь были сушеные вишни, по крайней мере, какое-то количество лежало на грязном брезенте. Я взяла все без остатка и заплатила беззубому продавцу большую часть оставшихся монет, которые дала мне мачеха. Я сунула одну из вишен в рот, чтобы оценить товар, стараясь не думать о грязных ногтях продавца, который только что мне их вручил. От кисловатой сладости защекотало в челюсти. По дороге я рассосала ее до косточки, а затем выплюнула в ближайшую канализационную решетку. Я перешагнула через решетку, стараясь не зацепиться каблуком. Снизу донесся шорох, он меня сильно напугал. Я вздрогнула. Наверное, просто крыса, сказала я себе, вроде тех, что выходят ночью поживиться тем, что найдут. Но сейчас был день, и я не ожидала, что мерзкие грызуны окажутся поблизости. Шорох внизу повторился, слишком громкий для крысы. Я посмотрела вниз. Два глаза смотрели на меня. Это были не глаза-бусинки животного, а темные круги, окруженные белым. Человек. В канализации был человек. Не просто человек – девушка. Сначала я подумала, что мне померещилось. Я моргнула, чтобы взгляд стал яснее, ожидая, что видение исчезнет, как какой-то мираж. Но когда я посмотрела снова, девушка все еще была там. Тощая, грязная, мокрая, она смотрела вверх. Она отступила немного, опасаясь быть замеченной, но я все еще могла разглядеть ее глаза в темноте, ищущие. Наблюдающие за мной.
Я собиралась громко выдать ее присутствие. Однако что-то остановило меня, словно кулак, который сжал горло, заставляя замолчать, не издавать ни звука. Что бы ни заставило ее отправиться в это ужасное место, это значило, что она не хотела, чтобы ее нашли. Я не должна, не могла ничего говорить. Я хватала ртом воздух, желая, чтобы напряжение ослабло. Затем огляделась, не заметил ли меня кто-нибудь еще, не увидел ли то, что я видела. Остальные прохожие беззаботно продолжали свой путь. Я снова обернулась, гадая, кем была эта девушка и как она оказалась там, внизу.
Когда я снова заглянула в канализацию, ее уже не было.
6
Сэди
Мы вернулись в нашу квартиру на улице Мейзельса, Папа кружил маму по кухне под дрожащую музыку пианино, доносившуюся из-под пола, будто это был один из блистательных бальных залов Вены. Закончив танец, мама, затаив дыхание, позвала меня к столу, где остывала свежеиспеченная сладкая бабка. Я взяла нож и разрезала влажное тесто. Внезапно под ногами раздался грохот и треснул пол. Папа потянулся через стол, его рука выскользнула из моей. Земля разверзлась, я вскрикнула, и мы провалились вниз, в канализацию.
– Сэделе, – чей-то голос пробудил меня ото сна. – Ты должна вести себя тихо. – Это была мама, мягко, но строго напомнив мне, что не нужно кричать во сне. Мы должны сидеть тихо.
Я открыла глаза и оглядела сырую, зловонную комнату. Кошмар с падением в канализацию оказался реальностью. Но моего отца нигде не было.
Папа. Его лицо возникло в моем сознании, как во сне. Он казался таким близким, но теперь, проснувшись, я никак не могла до него дотянуться. Даже спустя месяц после его смерти эта утрата причиняла постоянную боль. Нож вонзался в сердце каждый раз, когда я просыпалась и понимала, что он мертв. Я снова закрыла глаза, желая погрузиться в сон о нашем доме и отце. Но он ускользнул за пределы досягаемости. Вместо этого я представила, как папа лежит рядом со нами и до меня доносится его храп, на который я раньше жаловалась. Мать подбодрила меня объятием, затем встала и прошла через комнату к импровизированной кухне в углу, чтобы помочь Баббе Розенберг почистить бобы. Хотя комната оставалась в полумраке, по звукам на улице наверху я заключила, что рассвело.
Несколько дней, говорила мама. Не дольше недели. Прошло уже больше месяца. Я и вообразить не могла, что так надолго останусь в канализации. Но идти было просто некуда. Гетто было разорено, все жившие там евреи убиты или отправлены в лагеря. Окажись мы на улице, нас бы пристрелили на месте или арестовали. Канализация, тянувшаяся через весь город, заканчивалась у Вислы, но выход охраняли вооруженные немецкие солдаты. Я была уверена, что папа не хотел, чтобы мы оставались и жили вот так, в канализации. Но план нашего побега он унес с собой в могилу. Мы были в буквальном смысле заперты.
Я выглянула из угла, где мы спали. Мы заняли одну сторону комнаты, Розенберги – другую, оставив пространство между ними для самодельной кухни. Пан Розенберг сидел в другом конце и читал. Я огляделась в поисках Сола, но не нашла его.
Я села на кровать – деревянные доски в нескольких сантиметрах над землей, мои кости ныли, словно напоминая о болях, на которые жаловалась бабушка. Я с тоской подумала о стеганом одеяле из гагачьего пуха, некогда покрывавшем мою кровать в нашей квартире, совсем не то что тонкий лоскут мешковины, который раздобыла здесь мама. Я потянулась за ботинками, что стояли у кровати. Как и в первый наш день в канализации, мама настаивала, чтобы мы держали ноги сухими, наказав мне менять две пары носков ежедневно. Я начала понимать, почему: у других, кто был менее осторожен, от грязной воды, что просачивалась через обувь, развились язвы и появились инфекции и боли.
Зачерпнув немного чистой воды из ведра, я прополоскала зубы, мечтая о щепотке соды, чтобы сделать их чище. Затем подошла к маме, она готовила завтрак. Когда Павел оставил нас, на следующий день остальные уселись вокруг, словно ожидая, что он придет и заберет нас. Но мама принялась обживать комнату насколько это было вообще возможно. Будто, несмотря на ее обещание, что это займет пару дней, она знала, что мы пробудем здесь гораздо дольше.
Мама чмокнула меня в макушку. За недели, проведенные в канализации, мы сблизились. Я всегда была папиной дочкой, «маленький Михал» – поддразнивала меня мама, имея в виду наше сходство с отцом. Но теперь нас осталось только двое. Она пригладила мои волосы. Каждую ночь в канализации она расчесывала меня и себя.
– Мы должны выглядеть прилично, – решительно говорила она, и блеск в ее глазах выражал надежду на ту жизнь, которой мы потом заживем. Я с детства была сорванцом и сопротивлялась тому, чтобы опрятно выглядеть и следить за собой. Но здесь я не протестовала. Несмотря на все ее старания, за чистоту приходилось постоянно бороться. Одежда и волосы пачкались так сильно, что было невыносимо даже мне. К счастью, у нас не было зеркала.
Когда она отодвинулась от меня, ее сильно округлившийся живот коснулся моей руки. Я представила себе ребенка (все еще воображаемого, чтобы назвать его братом или сестрой), который родится без отца и никогда не узнает, каким замечательным человеком он был.
– Почитаем после завтрака, – решила мама, имея в виду школьные уроки, она давала мне их каждое утро. Она старалась поддерживать определенный порядок в нашей здешней жизни: завтрак, потом уборка и уроки на маленькой доске, принесенной Павлом, будто я до сих пор была ребенком, а не девятнадцатилетней девушкой. Однако днем мы подолгу дремали, пытаясь скоротать день.
