– Не надо, – рявкнула мама, выдергивая у меня ребенка. Уязвленная ее упреком, я отступила назад. Тем не менее я могла объяснить себе, что она не сердится на меня, а просто устала, расстроена и напугана. Мама присела на край кровати, все еще стараясь унять малышку. Моя сестра беззаботно плакала, не думая о нуждах других, только о собственной.
Мы с мамой были так заняты, пытаясь успокоить ребенка, что не услышали шагов, пока они не зазвучали совсем рядом. Я подняла глаза. Над нами стояла Баббе. Она опустилась на колени и взяла маму за руку.
– Она не может остаться, – серьезно произнесла Баббе. Эти три слова разрезали пространство. – Ребенок должен уйти.
– Уйти? – я в замешательстве уставилась на нее, уверенная, что старуха, которая в последнее время казалась еще более безумной, окончательно спятила. Моей сестре было три дня от роду. Куда, по ее мнению, она должна пойти?
Подошел пан Розенберг, и я ожидала, что он возразит своей матери или хотя бы успокоит ее.
– Ты нас всех подвергаешь опасности, – сказал он, соглашаясь с ней. – Так не может больше продолжаться.
Я не могла поверить, что Розенберги, ставшие нашими близкими соседями и как я думала, друзьями, говорили такие страшные вещи. Я искала Сола, но его нигде не было.
– Нам некуда идти, – возмутилась мама, стряхивая руку Баббе. – Вы же не ждете от нас, что мы уйдем?
– Мы не просим вас уходить, – ответил пан Розенберг, и я на мгновение понадеялась, что это всего лишь недоразумение. – Но ребенок в канализации. Вы же не собираетесь растить ее здесь. – Очевидно они с Баббе это уже обсуждали. Я напряглась. Неужели он хочет, чтобы мы отправили ее куда-нибудь? Бывали случаи, когда еврейские семьи из гетто прятали своих детей у поляков-католиков. Но мама ни за что бы не отдала мою сестру, даже на минуту. Плач стал громче, словно сестра лично выражала свой протест.
– Но что-то надо делать, – не унималась Баббе.
Как раз в этот момент в дверях комнаты появился Сол с полной флягой воды. Я подбежала к нему.
– Сол, ты должен вмешаться! Твоя семья, они заставляют нас уйти. – На мгновение я задумалась, не участвовал ли он тоже в предыдущих разговорах. Но по выражению лица я поняла, что он был искренне встревожен.
– Что? – удивление на его лице сменилось гневом. Он подбежал к остальным. – Как вы можете так говорить? – спросил он отца. Эта мысль явно застала его врасплох.
– Этот ребенок – наше проклятие, – выругалась Баббе, и ее притворная вежливость испарилась. – Из-за нее нас всех убьют.
Озадаченный Сол повернулся ко мне.
– Она не это имела в виду, – тихо произнес он.
Но его бабушка все слышала.
– Именно это я и имею в виду. Я потеряла одного внука и не потеряю другого из-за того, что ты не можешь успокоить ребенка. Вы должны думать рационально и поступать так, как лучше для всех нас. Я не для себя прошу об этом, – добавила Баббе, ее тон стал мягче, когда она повернулась к маме. – Я старая женщина, и мое время почти истекло. Но мне нужно думать о внуке, а у тебя есть дочь. – Она указала на меня.
– Так что же мне делать? – спросила мама срывающимся от отчаяния голосом. – Может, это было бы более милосердно… – Ее рука скользнула ко рту моей сестры, и я поняла, что она думает о Кляйнах – семье из гетто – они прятались в стене во время актиона, когда их ребенок заплакал. Чтобы их не обнаружили, мама закрыла ребенку рот, заглушив его крики. Но она так долго сжимала ему рот, что он задохнулся и умер.
– Мама, нет! – я дотянулась до ее руки, и она убрала ее ото рта моей сестры. Мама едва пережила тот день в гетто, когда подумала, что меня похитили. Она никогда бы не причинила вреда никому из своих детей.
– Тогда у тебя нет другого выбора, кроме как уйти, – убеждала ее Баббе.
– Нет, – твердо сказала мама, вставая и глядя прямо в глаза Баббе. – Мы не уйдем. – Мы все были здесь с самого начала. Какое право она имела говорить нам, чтобы мы уходили? Мамина спина выпрямилась, и я увидела проблеск ее былой силы. Я молилась, чтобы она вернула себе ее в полной мере, чтобы противостоять этой женщине.
– Хотя бы подумай о другой своей дочери, – парировала Баббе, указывая в мою сторону. – Ты хочешь, чтобы ее убили?
Мама долго молчала, видимо, обдумывая сказанное старухой.
– Она права, – шепнула мне мама. – Мы не можем здесь успокоить ребенка.
Моя сестра, которая наконец-то успокоилась в маминых объятиях, заворковала, словно соглашаясь.
– А какой еще у нас есть выбор? – спросила я.
– Я не буду рисковать твоей безопасностью, – сказала мама, пропустив или проигнорировав мой вопрос. – Не после всего, через что нам пришлось пройти.
Она посмотрела через мое плечо на остальных.
– Я уйду, – внезапно сказала она. – И заберу отсюда ребенка. Но моя дочь останется.
Не веря своим ушам, я изумленно смотрела на нее. Неужели она на самом деле собиралась оставить меня?
– Мама, нет!
– Мы оставим вас двоих, чтобы вы это обсудили, – сказал пан Розенберг, уводя за руку свою мать. Они и его семья отступили на свою половину комнаты, и Сол смотрел на меня грустными, извиняющимися глазами.
– Ты не можешь уйти, – сказала я маме, когда мы остались наедине. Мой голос сорвался, я почти рыдала. – Как тебе пришла в голову мысль уйти без меня? – Сестра, измученная недавними слезами, теперь мирно спала в маминых объятиях. – Прошу тебя. Я потеряла папу. Я не могу теперь потерять и тебя.
– Но разве у нас есть другой выбор? – не сдерживала она своего отчаяния. – Ты их слышала: мы не можем держать здесь плачущего ребенка.
– Давай уйдем отсюда вместе, – взмолилась я. Я понятия не имела, куда бы мы могли пойти. Я могла бы попросить Эллу помочь нам. Но даже сама мысль об этом казалось мне слишком невозможной. Она едва смогла спрятать меня на ночь. О месте, где бы мы постоянно прятались втроем, и речи не шло.
– Когда-то Павел рассказал мне о месте, куда мы могли бы отвезти ребенка после рождения, – неожиданно произнесла мама, чем сильно меня удивила. – Он сказал мне об этом несколько недель назад, еще до рождения ребенка. Рассказал о докторе в больнице ордена бонифратров, что берут еврейских детей и прячут их в семьях. Бонифратров была католической больницей на окраине Казимежа и принадлежала монашескому ордену. Я не могла себе вообразить, что они брали к себе еврейских детей – или что Павел и мама подумывали о таком.
Я была ошарашена. Почему она не рассказала об этом раньше?
– Мама, не смей! – запротестовала я. Она же не имела в виду, что собирается оставить там мою младшую сестру.
– Это единственный вариант, – тихо сказала она со смирением в голосе. Я вглядывалась в ее лицо, задаваясь вопросом, не сказался ли на ней послеродовой стресс, который каким-то образом затуманил ее разум. Но ее глаза смотрели ясно. – Если я отнесу ее туда, то смогу вернуться к тебе. – Она бросила бы мою сестру, чтобы вернуться ко мне.
