Я резко отстранилась, прикрыв рот рукой. Баббе умерла. Должно быть, она отошла в иной мир во сне. Была ли ее смерть как-то связана с деменцией или она умерла от другой болезни или просто от старости? Я посмотрела на пана Розенберга, что сидел всего в нескольких футах от меня, не подозревая, что случилось с его матерью. Я хотела сообщить ему. Но это должна была сделать не я. Я выбежала из комнаты за Солом.
Когда я оказалась в туннеле, Сол завернул за угол, медленно ступая под тяжестью полного кувшина с водой.
– Сэди… – Он тепло улыбнулся, всякий раз, когда мы встречались, его зрачки, казалось, пускались в пляс. Увидев мое скорбное выражение лица, он уронил кувшин, расплескав воду, и бросился ко мне. – В чем дело? С тобой все в порядке?
– Я в порядке. Баббе. – Не говоря ни слова, он вбежал в комнату. Я пошла за ним, но стояла поближе к двери, держась на почтительном расстоянии, пока он щупал ее, убеждаясь в том, что я уже и так знала. Он на секунду склонил голову, затем встал, подошел к отцу и опустился перед ним на колени. Я не могла расслышать слов, которые он прошептал. Я думала, что пан Розенберг завоет так же, как в тот день, когда узнал, что его старший сын умер. Вместо этого он уткнулся лбом в плечо Сола и тихо всплакнул, как человек, настолько раздавленный горем, что не мог выразить его.
Когда они наконец отделились друг от друга, подошла я.
– Соболезную, – выдавила я, не зная, что сказать. Я предположила, что после виденных мной потерь и лишений с начала войны соболезнования будут самыми естественными. – Я понимаю, как сильно вы оба ее любили и какая это ужасная потеря.
Пан Розенберг кивнул, затем посмотрел на кровать, где лежала Баббе.
– Что же нам с ней делать?
И я, и Сол промолчали. По еврейскому обычаю Баббе должна быть похоронена как можно скорее в надлежащей могиле. Но мы не могли вынести ее на улицу, а выкопать могилу на дне канализации невозможно. Не имея других вариантов, мы втроем вынесли ее из комнаты в туннель, туда, где наша канализационная труба соединялась с широким руслом реки. Мы опустили ее тело на дно. Я взглянула на нее с тоской, коснулась уже остывшей руки. У нас с Баббе не все складывалось просто. Но теперь я поняла, что она делала все для защиты своей семьи – и в некотором смысле и меня. И несмотря на все эти разногласия, мы полюбили друг друга. Когда течение унесло ее прочь, я поблагодарила ее за помощь, простила ее проступки по отношению к себе и моей семье. Она обогнула угол прежде, чем скрыться под воду. Я представила себе, что ее ждет мой отец.
– Должны ли мы произнести кадиш? – спросила я. Хотя я мало что знала о нашей общей вере, молитва за умерших была мне знакома – я слышала ее на похоронах и в период шивы
[4], когда росла в Казимеже.
Сол помотал головой:
– Произносить кадиш можно только в том случае, если у вас есть миньон, десять человек.
Так что здесь, где нас насчитывалось только трое, ему и его отцу было отказано в этом траурном ритуале. Сол положил руку на плечо отца:
– Когда-нибудь мы будем стоять в синагоге и читать кадиш для Баббе. – Его голос звучал уверенно, но я сомневалась, верил ли он в это сам. Синагога в их деревне была сожжена дотла. Синагоги в Кракове тоже разрушены, подумала я, вспомнив опустошенные, безмолвные руины, виденные мной во время нашей с Эллой прогулки по Казимежу. Те немногие уцелевшие здания немцы превратили в конюшни и склады. Трудно было представить себе мир, где до сих пор существовали молитва и дом, где можно ее произнести.
Следующие несколько дней прошли в нашей общей печали. Утрата Баббе ощущалась тяжелее, чем я думала. Без нее комната казалась пустой и холодной. Она была сварливой, как могут быть только старики, а иногда и резкой, но все же она приняла роды у моей матери и поддерживала меня после ее ухода. Ее смерть образовала пустоту, огромную, неожиданную. Теперь остались только Сол, его отец и я. Мы теряли друг друга день за днем, и я не могла не задаться вопросом, кто будет следующий – или сколько еще ждать, пока мы все не уйдем.
21
Элла
Однажды вечером в начале августа я сидела в одиночестве на чердаке, слишком уставшая, чтобы читать или рисовать. Внизу было тихо. Уже больше месяца Анна-Люсия не устраивала ни одного званого обеда. Настрой немцев на улицах заметно изменился, поскольку сообщения о сражениях с Советской Армией на востоке, а также о продвижении союзников в Италии поступали все чаще, вызывая сомнения относительно победы. Полагаю, гости, которые любили проводить вечера у моей мачехи, не имели поводов для веселья. И это было замечательно. Из-за нехватки запасов продовольствия она не смогла бы развлекаться в своей привычной манере.
Я перевела взгляд на фотографию Крыса на моем столе. Прошло больше трех недель с тех пор, как я побывала в кафе, собираясь попросить его помочь найти мать Сэди, и обнаружила, что он пропал. С тех пор я ничего о нем не слышала. Что не удивительно, сказала я себе. В последнюю нашу встречу мы поссорились и расстались нехорошо. Однако, я надеялась, что оставленная Каре записка все это исправит. Но я даже не знала, видела ли она его с тех пор, передала ли ее. Не раз навещая Сэди, я подумывала о том, чтобы немного пройтись от решетки до кафе в Дебниках и узнать, вернулся ли Крыс. Но меня всегда останавливала моя гордость. Однажды я уже тосковала по Крысу, ждала его, и это привело к ужасным последствиям. Я не хотела снова повторять ту же ошибку.
Вместо этого я проводила дни, навещая Сэди, и приносила ей то немногое, что могла раздобыть. Я все еще не сказала ей правды о ее матери. Это было правильное решение – не раз пыталась развеять я собственные сомнения. По мере того как тянулось время в канализации без семьи, становилось все труднее находить надежду в глазах Сэди. И я не могла усугубить ситуацию еще более страшными новостями.
Я переоделась в ночную рубашку и забралась в постель, безуспешно пытаясь заснуть. Некоторое время спустя, я услышала, как Анна-Люсия и ее новый спутник вошли и поднялись по лестнице в ее комнату. Полковник Мауст исчез, по неизвестным мне причинам его перевели в Мюнхен. Я размышляла, может ли без него Анна-Люсия потерять привилегированный статус, которым она пользовалась, благодаря связям в правительстве. Но она быстро заменила полковника немцем рангом повыше, чье имя я не потрудилась выучить. Грубоватый, молчаливый офицер, он не пытался любезничать, вваливался в дом поздней ночью и точно так же уходил перед рассветом. Ханна как-то шепнула, что у него в Берлине остались жена и дети. Он был ужасным типом, казалось, больше кричал, чем разговаривал с мачехой. Звуки, доносившиеся в такие дни из ее спальни, граничили с насилием, и я часто думала, не стоит ли мне спуститься вниз и вмешаться, прийти на помощь.
Несколько дней назад за завтраком я заметила у нее под глазом синяк.
– Может, тебе не обязательно быть с ним и позволять так обращаться с собой, – высказалась я. Несмотря на то, что мачеха не терпела меня, я не могла не питать к ней жалости. – Мы справимся и без немецкой протекции.
