За те пару лет, что Джованни пребывал с оперной труппой в Петербурге, он прекрасно изучил мудрёный русский язык, но предпочитал делать вид, что по-прежнему мало что понимает. Таким образом, он получал фору с любым собеседником. Стоило спросить, что такое «понюшка» или для чего нужна «повинная», как его визави принимался усердно, всеми доступными средствами пояснять смысл сказанного. При этом человек полностью терял ход своей мысли.
— Если тебя, Прохор, однажды завезли на юг в Италия… Дева Мария… прости меня грешного… — Джованни перекрестился, но сделал это полной ладонью и слева направо, заставив Прохора в очередной раз недоумённо пожать плечами. — Ты уразуметь разницу между деревом, на котором растут оливки, и вашим бесполезным дубом. Его плоды едят дикие свиньи, а божественного вкуса масло давить только из оливок. Я этот вкус уже забывать…
Дворнику большего знать и не полагалось. Ворох проблем, свалившихся на итальянца, тот предпочитал решать, погрузившись в размышления наедине с самим собой. Сердобольный Прошка во дворе всё больше сталкивался с публикой шумной и жизнерадостной, поэтому такое серьёзное выражение лица иностранца дворник отнёс к тоске по родине.
Прохор скинул валенки, сверху положил заснеженную мокрую шапку и молча проследовал к камину. Пирамида из щепок и сухих дубовых поленьев под действием тяги воспламенилась со специфическим хлопком, и довольный своей работой дворник упёр в бока здоровенные кулаки:
— Бесполезный, говорите? А как вашими оливками камин топить? А? Где ж я их вам найду, барин…
Стеклянный и безразличный взгляд итальянца заставил Прохора замолчать.
— Дай мне скрипка и иди… Футляр и твои деньги на комоде…
Дворник понял, что итальянец находится в самой острой поре своего душевного расстройства и что-то ему доказывать — это как об стенку горохом.
— Прикажете передать консьержу, чтобы никого не пускал? — Дворник, пару раз получив нагоняй, чётко усвоил, что если итальянский жилец играет на скрипке, то его нельзя беспокоить.
Джованни передал Прошке пустой футляр, размотал несколько колец толстого шарфа, плотно обвивавшего его шею, небрежно бросил его на ковёр возле кресла и ответил:
— Пускать только женщину, которая назовёт себя Бриджид. Больше никого.
— Будет исполнено, барин, только я прошу сердечно… Соседи жалуются на инструмент ваш, если уж очень поздно играете.
— Иди, иди… — Толстые пальцы Джованни обняли гриф, дека легла между его плечом и рыхлым подбородком. Смычок на секунду замер в вертикальном положении, и полилась музыка…
Бриджид стояла перед дверью несколько минут, не решаясь войти. Консьерж внизу дважды раскланялся и предупредил, что господин импресарио не в духе. Играет на скрипке. Просил не беспокоить, но её он ожидает.
Окончив партию скрипки из «Орлеанской девы», Джованни обессиленно опустил смычок. Премьера оперы в Мариинском театре только состоялась, и скрипач настолько проникся услышанным, что нашёл партитуру, изучил её и теперь чуть ли не ежедневно доставлял соседям удовольствие, играя Чайковского.
— Входи уже! — громко произнёс на итальянском скрипач.
Описать женщину, которая после его громкого возгласа вошла в комнату, несколькими словами не представляется возможным. Это был тот редкий типаж, который природа создаёт, предварительно отобрав самые лучшие качества многих поколений. Правильные черты, идеальный овал лица, слегка матовая, нежная кожа с лёгким природным румянцем и пронзительный взгляд.
— Как ты догадался? Я и без этого тебя опасаюсь Джованни, а ты ещё и чудеса такие вытворяешь. — Женщина сняла шубу и шляпку сама. Ожидать от импресарио каких-либо знаков внимания не приходилось. Она всегда считала его неотёсанным мужланом с каменным сердцем.
— Твоя привычка обильно пользоваться духами когда-нибудь сослужит тебе плохую службу, — заметил итальянец, не отрывая взгляд от языков огня. — В камине очень хорошая тяга. Судя по всему, ты некоторое время стояла перед моей дверью в парадном. Твой аромат жасмина ни с чем не спутать, его занесло сквозняком.
— Я хочу вина… — Красавица, не дожидаясь ответа хозяина, направилась в дальнюю часть квартиры, где хранились неприкосновенные запасы итальянца. Ви́на из родного края он выписывал при первой же возможности и хранил их в самом холодном углу в специальном шкафу.
— И бесцеремонность тебя когда-нибудь погубит точно! — громко и с налётом злости произнёс Джованни.
Бриджид вернулась с двумя бокалами и открытой бутылкой красного сухого:
— Только у тебя я сама откупориваю бутылку и вешаю шубу. Я много раз себя спрашивала, почему я терплю тебя?
Покачиваясь в кресле, Джованни гладил струны, выказывая полное безразличие к словам своей гостьи. Отвлёкся он только на бокал вина, который та ему подала.
— Со стороны можно было бы подумать, что любящая жена ухаживает за своим немощным мужем… Очень трогательно выглядит… — сказала женщина, усаживаясь на диван возле камина.
— Не приведи Господь, как говорят русские. Ты не в моём вкусе, ты же знаешь, я не ценитель броской красоты. — Джованни покачал бокал, насладился ароматом и сделал маленький глоток. — Ты искусно маскируешь волнение за сторонними разговорами. Кончики твоих пальцев дрожат, хотя камин уже разгорелся.
Джованни сидел в кресле сбоку от огня, и его длинная тень заполоняла собой половину зала, перетекая почти на потолок. Бриджид посмотрела в этот тёмный угол и тихо промолвила:
— Ты истинный демон, Джованни… Во взгляде твоём металл и безразличие. Подобострастным плебеем ты становишься только тогда, когда встречаешь высоких гостей в холле театра. И мой покойный отец был таким же. Много раз об этом думала… Я ни разу не видела его искренним, даже когда он учил меня не делать ошибок. Кого он воспитывал? Шпионку или любимую дочь?
— Ты пришла сюда, чтобы рассказать мне очевидные вещи или просить о помощи? Если ты хочешь выплакаться, то я не помогу. Слышу, голос твой дрожит, Бриджид. Это плохой знак. Раньше такого никогда не случалось.
— Да, Джованни… — Певица рефлекторно поправила кружевной воротничок. — Я уже больше не могу так. Мои нервы на пределе. Я сама себе напоминаю дешёвую истеричку.
Импресарио ждал этого разговора. Солистка итальянской труппы Бриджид, звезда европейской оперной сцены, кумир ценителей чистоты исполнения самых сложных женских арий, предмет обожания всех студентов Петербурга, последнее время пребывала не в себе. Её и так скверный характер, избалованный преклонением публики перед её талантом, за последние несколько месяцев раскрылся с самой худшей стороны.
Мадемуазель частенько позволяла себе появляться на репетициях с лёгким винным амбре и срываться на коллегах по сцене. При этом её замечания выглядели даже не колкими, а откровенно издевательскими. Только тиранический стиль руководства Джованни и несколько внеплановых вознаграждений оскорблённым певицам из числа вторых голосов позволили на время сохранить в труппе шаткий мир.
