Похоже, многие филадельфийцы прислушались к рекомендациям. На слякотном тротуаре под окнами дома Бернис в западной части города мужчины в длинных пальто и черных шляпах торопились на службу с газетами и обедами в судках под мышкой; некоторые все еще носили маску. На углу к ним протягивала грязную руку нищенка в неопрятном платье, но клерки тщательно обходили ее.
Бернис поражалась, что у кого-то после всего случившегося жизнь может вернуться в прежнюю колею, ведь для нее все изменилось непоправимо. Обожаемые муж и сын умерли, а вместе с ними ушла и ее наивная вера в счастье. По совершенно непонятным причинам Бог отобрал у нее все лучшее и ценное. В иные дни она все еще цепенела от скорби, и грудь сдавливало горе от потери ребенка. Бернис больше не узнавала себя в зеркале: видимо, тяжкий груз несчастья раздавил ее. Ни на минуту не забывала она о своей утрате. Но благодаря близнецам у нее был смысл просыпаться по утрам, и молодая женщина напоминала себе, что теперь ее жизнь зависит исключительно от нее самой. Никакие молитвы не принесут тебе того, чего ты хочешь и заслуживаешь, будь ты хоть трижды хорошей христианкой.
Бернис повернулась и взглянула на малышей, спящих рядышком в ее кровати. Благодаря грудному молоку и детскому питанию их щечки пополнели, а кожа порозовела. Они лучше засыпали по вечерам и с каждым днем становились все более жизнерадостными; Бернис назвала одного Оуэном в честь своего покойного отца, а другого Мейсоном — это имя ей просто нравилось. Хорошие, сильные, простые имена, какие и должны быть у настоящих американцев.
Правда, новое жилище состояло всего из одной комнаты, куда вмещались только комод, кровать и стул. Зато Бернис была далеко от Пятого квартала, и здесь никто не мог узнать ни ее, ни мальчиков. А остальное неважно. Когда она скопит побольше денег, они переедут, а пока и этого достаточно. Вообще говоря, Бернис невероятно повезло: пожилая пара вывешивала на дверях дома знак «Сдается» как раз в тот момент, когда женщина проходила мимо, и близнецы сразу же очаровали стариков. Когда Бернис сказала, что она вдова и медсестра, которая пытается начать жизнь заново, хозяева с готовностью согласились предоставить ей комнату без задатка. Более того, они предложили присмотреть за близнецами, чтобы она смогла вернуться на работу. Бернис не верила своему счастью. Пока все складывалось в ее пользу, и такая удача доказывала, что, забрав мальчиков, она сделала доброе дело. Кроме того, Красный Крест просил истинных американок принять в семьи несчастных детей, оставшихся сиротами после эпидемии. А Бернис, без сомнения, была истинной американкой.
Если бы только перестать думать о том, как она оставила Уоллиса! Чувство вины камнем лежало на сердце, мешало спать, дышать и есть. Теперь уже соседи наверняка заметили две траурные ленты на дверях ее бывшей квартиры: белая сообщала о смерти сына, черная — о ее смерти. Тела младенца и медсестры уже обнаружили и отвезли в морг. На дверях квартиры Ланге она тоже оставила ленты, целых четыре: одну черную за миссис Ланге и три белые за Пию и близнецов. Никто и не заподозрит, что немецкие дети живы, разве что Пия вернется и обнаружит пропажу братьев. Но и тогда девчонка не сможет ничего сделать: ей никогда не узнать, кто забрал малышей. Бернис и до эпидемии ни разу не перекинулась с ней ни словом. А уж во время хаоса и смятения времен инфлюэнцы, когда люди умирают так быстро и ежечасно появляются все новые жертвы, никто не станет искать двух младенцев.
И все же она непрестанно видела в кошмарах свое преступление: как втащила труп медсестры в спальню, положила в кровать, которую делила с погибшим мужем, и попыталась натянуть на него свою ночную рубашку. Синее лицо с текущей из носа кровью, перекошенным ртом и вытаращенными покрасневшими глазами так и стояло перед глазами. Рядом с сестрой милосердия лежало неподвижное и холодное тельце Уоллиса. Бернис бросила его, оставив с незнакомой женщиной, и их, скорее всего, похоронят вместе, как мать и сына. Ей с трудом удавалось выносить такие мысли.
Она тряхнула головой и вытерла глаза. Это была необходимая мера, чтобы спасти близнецов и спастись самой. Медсестра все равно умирала от инфлюэнцы, и крысиный яд лишь избавил ее от лишних страданий. Бернис передала мальчиков на попечение мистера и миссис Паттерсон, облачилась в сестринскую униформу и отправилась на работу.
* * *
В районах северной Филадельфии, где проживали люди среднего и высокого достатка, сбор средств на приюты для сирот шел успешнее, чем предполагала Бернис. Вероятно, пережитая эпидемия подтолкнула людей к тому, чтобы помогать менее удачливым хотя бы несколькими монетами, а может, сердца жителей трогали ее рассказы о переполненных приютах. Какова бы ни была причина щедрости, в глазах Бернис это служило очередным доказательством того, что она не напрасно забрала близнецов. Вдохновляясь этим и обретя уверенность в униформе медсестры, она чувствовала себя практически неуязвимой.
Конечно, случалось, что люди, пугаясь медицинского одеяния, прогоняли ее, но Бернис понимала, что они боятся инфлюэнцы. Чаще всего жители встречали ее приветливо и с благодарностью, иногда предлагали чашку чая с печеньем или просили осмотреть хворых родственников, по большей части сраженных гриппом или пневмонией. Поначалу она неохотно оказывала медицинскую помощь, но, поняв, что это способствует более щедрым пожертвованиям, с радостью соглашалась измерить температуру и промокнуть лоб больному, рекомендовала чай из бузины или мяты, чтобы облегчить боль в горле и спазмы в желудке. Иногда при воспалении уха, гангрене, кори, сифилисе, эпилепсии и бессоннице она даже давала пациентам каплю настойки опия из бутылочки, которую нашла в чемоданчике мертвой медсестры. Но в те дни, когда ее целиком поглощала скорбь, Бернис по-прежнему просила Бога наслать на нее какой-нибудь недуг, чтобы она скорее воссоединилась с сыном. Она любила Оуэна и Мейсона, но не так, как Уоллиса. Непонятно, чего именно не хватало этому чувству: видимо, сказывалось отсутствие кровной связи или первобытного материнского инстинкта, когда мысль о возможности умереть и оставить ребенка одного леденит кровь. Бернис не готова была умереть за близнецов. Как она ни старалась, ей не удавалось ощутить такую же любовь к мальчикам, как к собственному сыну. Впрочем, если с ней что-то случится, о малышах позаботятся супруги Паттерсон.
После всех выпавших на ее долю испытаний и потерь Бернис не испытывала никаких мук совести, когда платила из пожертвований за комнату и покупала Оуэну и Мейсону еду, тем более что многие из доброхотов были приезжими. Количество иммигрантов, живущих в больших домах и престижных кварталах, и удивляло, и злило молодую женщину. Они отбирали работу у коренных американцев и не заслуживали воплощения американской мечты. По опубликованным в газетах сведениям, эпидемия ударила больше всего по беднейшим районам города, так что пусть богатые, где бы они ни родились, помогают бедным — это будет справедливо. И Бернис продолжала стучать в двери.
Обходя новый район в десяти кварталах к югу от того, который она посещала накануне, она сворачивала с главной улицы и, минуя парикмахерские и бильярдные, спешила к жилому массиву. Наслаждаясь скудным теплом зимнего солнца, Бернис прикидывала, какие подарки купит близнецам на Рождество: новую одежду и ботиночки, деревянные кубики и плюшевых медвежат. Если сбор средств и дальше пойдет столь же успешно, скоро она сможет снять целую квартиру. Женщине приходило в голову, что лучше уехать в другой город, где их никто не сыщет, но найти людей, которые согласятся бесплатно ухаживать за Оуэном и Мейсоном, вряд ли удастся. Сейчас она нуждалась в помощи Паттерсонов, по крайней мере до тех пор, пока мальчики не пойдут в школу. Кроме того, Филадельфия — ее родной город, и у нее больше прав жить здесь, чем у всего пришлого люда.
