Никитин так и не ответил.
Она набрала ему сама — и после нескольких длинных гудков, почувствовав опустошение и растерянность, с тяжелым сердцем нажала «отбой».
Ее старинный друг давно имел проблемы с сосудами, а осенью, как известно, хронические болячки обостряются.
Приказав себе не нагнетать раньше времени, Варвара Сергеевна пошла по направлению к дому и незаметно погрузилась в воспоминания, вызванные думами о полковнике и советом Калининой проявить инициативу. Но пленка в ее памяти, как это часто почему-то бывает, вдруг начала отматываться из соседних, лишь косвенно связанных с ее дерзким предложением Никитину ящичков.
…Ее пятилетняя, «детсадовская» Анька, почти всю зиму не вылезала из простуд, и Самоварова твердо решила вывезти дочку в ближайшее лето на море. Жизнь в том году еще с весны вдруг стала насыщенней, плотнее, словно решила компенсировать разношерстными событиями относительно спокойные предыдущие годы.
Расследования двух сложных убийств заставляли Варю и Никитина засиживаться в отделе допоздна. Соседка Ольга, мать-одиночка с четырехлетней дочерью на руках, частенько ее выручала, забирая девчонок из детского сада.
В садике Анюта не дружила с Ольгиной дочкой, к тому же они были в разных группах. Каждый раз, когда вечером Варвара Сергеевна появлялась на пороге соседской двери, Анька, как заждавшийся, потерянный щенок пулей вылетала из детской и бросалась ей на шею, а дома слезно просила не оставлять ее надолго «у этих». Давя в себе раздражение, вызванное чувством вины, Варвара Сергеевна задавала дочери наводящие вопросы о том, что именно ей так не нравится «у этих».
Из сбивчивых пояснений Анюты она сделала вывод, что дело вовсе не в Ольгиной строгости, а в том, что дочь не хочет оставаться наедине с Региной.
— Мама, я боюсь когда она так на меня смотрит и молчит! — шептала ей Анька и таращила глаза, пытаясь изобразить Регинин взгляд.
— Перестань. Просто она замкнутая и тихая девочка. Не все дети такие, как ты. — Самоварова с трудом подбирала слова, не имея возможности объяснить пятилетнему ребенку, что Ольгин аскетичный образ жизни, ее сдержанность и строгость, скорее всего и являются причиной Регининой скованности в общении с другими детьми.
Варя и сама не любила оставлять дочь у Рыбченко, но иного выхода не было.
Ее мать тогда уже серьезно болела, но даже если бы была здорова — вряд ли бы Варя просила о помощи, ведь всю свою жизнь она пыталась доказать ей свою самостоятельность.
Недаром говорят: рожденные в мае маются. Самоварова родилась первого мая, и сколько себя помнила в детстве, в этот день ее партийная мать, надев на дочку белую рубашку с красным приколотым бантом оправлялась с ней на первомайскую демонстрацию трудящихся.
Так Варя возненавидела свой день рождения и возненавидела толпу, но обнаружила в себе жгучее любопытство к отдельным личностям. Она подолгу разглядывала кого-то из тех, кто шей с ней в колонне рядом, прислушивалась к их словам, присматривалась к манерам и одежде, а воображение быстро дорисовывало объемный портрет заинтересовавшего ее человека.
Ольга Рыбченко чем-то неуловимо напоминала Варе ее «сухую» мать.
Наверное, поэтому она так и не смогла стать ее близкой подругой.
Но если нежелание или неумение любить ближнего матери восполняли работа и общественная деятельность, у Ольги, как чувствовала Варя, все обстояло куда сложнее. Спустя годы в стремительно старевшей внешне соседке все еще горел болезненный огонь страсти к бросившему их с дочкой украинцу. Она все реже вспоминала о нем на словах, но по тому, как менялся ее голос, как вздымалась грудь при любом упоминании об отношениях с мужчинами, Варя понимала: она его по-прежнему ждет.
Квартира Ольги напоминала ухоженный крематорий.
Ей, учительнице, как водится, дарили по праздникам большое количество цветов.
Букеты, расставленные по всей квартире в вазах и банках, не выбрасывались хозяйкой месяцами. После того как вода начинала зеленеть и пахнуть затхлостью, Ольга выливала воду и еще долго держала все в тех же вазах высушенные цветы.
За исключением этой странности в доме сложно было соринку отыскать.
Всегда чистый пол, идеально вымытые в любое время года окна, обрамленные накрахмаленными занавесками. На кухне — моющиеся, в квадратик, обои, на них — керамические тарелки на гвоздиках. Старенькая газовая, двухкомфорочная плита, местами выскобленная до облупившейся краски.
Комната Регины была не похожа на детскую — после игр все игрушки немедленно убирались в коробки и прятались в шкаф, рисунки — в папку, карандаши — в ящик стола. На узкую кровать, с разглаженным, без единой складочки покрывалом, в течение дня нельзя было садиться.
Животных в доме никогда не держали, а уличная обувь сразу после прихода в дом тщательно протиралась мокрой тряпкой…
— Постойте! — настойчиво окрикнул ее низкий женский голос.
Варвара Сергеевна обернулась. Позади нее стояла немолодая официантка, обсуживавшая их с Ларкой в кафе. В руке у нее был букетик из сухой лаванды, подвязанный розовой ленточкой.
— Вот. Вам просили передать! — и официантка вложила ей в руки букетик.
— А кто? — изумилась Самоварова.
— Хозяин нашего кафе, — подмигнула ей женщина густо накрашенным зеленым глазом.
— Так мы ведь не знакомы, — взяв в руки лаванду, удивилась Варвара Сергеевна.
— Он знает всех постоянных посетителей. Частенько выходит в зал и следит за всем, что происходит. Хозяин сказал, вы сегодня очень грустная, и вам это не идет.
Похоже, последнюю фразу официантка добавила лично от себя.
— Прелесть какая… — Варвара Сергеевна рассматривала букетик. — Ну что ж… спасибо. Передайте ему: я исправлюсь!
Она хотела добавить, что капучино летом был гораздо вкусней, но передумала: вполне возможно, дело было не в кофе, а в ее подавленном состоянии.
— Хорошего дня! — Самоварова махнула рукой заторопившейся обратно официантке.
Прижав лаванду к груди, она достала из кармана плаща мобильный и снова набрала Никитину. Он снова не ответил. С неба начал накрапывать не предвещавший ничего хорошего мелкий, колючий дождь. Встав под козырек ближайшего магазина, Варвара Сергеевна написала коротенькое сообщение: «Сережа, с тобой все в порядке? Ответь, пожалуйста, я волнуюсь».
* * *
Самым выгодным состоянием клиента была тревога.
Больше всего тревожились за достаток, затем — за собственное здоровье, и только потом уже — за близких.
Такая последовательность неизменно поражала Инфанту: на словах-то у людей все наоборот!
«Он же пропадет без социальных связей, без работы в чужой стране!» — на самом деле обозначало: «Мой донор посмел мне возразить. Если он уедет, мне нечем будет себя питать, и у меня обострятся хронические болячки».
