Анька вскочила со стула и отвела взгляд:
— У тебя не было ни сумки, ни телефона.
— Ах, ну да… Ты же вызвала «скорую» из дома. А обувь?
— Обуви тоже не было! — Дочь, не желая развивать эту тему, сделала пару шагов по направлению к входной двери.
— Я провожу! — Варвара Сергеевна нашарила под кроватью больничные тапки. — Так деньги-то оставишь? — робко напомнила уже возле двери.
— Зачем тебе? Хотя знаю, зачем…
Дочь открыла сумочку, достала из нее зеленый портсигар.
— На вот, держи! Только не пали меня перед доктором.
Покопавшись в кошельке, Анька сунула ей в руку купюру.
— И где ты его раздобыла? — обрадовалась портсигару Самоварова.
— Он был в твоей сумке.
«Все верно… Доктор сказал, Анька вернулась зачем-то в квартиру и вызвала «скорую». Значит, меня забрали не из его, из нашей квартиры…»
— Ладно, ма, побегу, а то пробки. Люблю тебя! — быстро чмокнула ее в щеку Анька. — Выздоравливай.
И она выскочила из палаты, а Варваре Сергеевне стало невыносимо тяжко на душе.
Выждав пару минут, Самоварова открыла дверь и, в надежде встретить ту самую, «коррумпированную» ею няньку, вышла в коридор.
В сигаретах необходимость отпала.
Теперь ей нужен был большой белый лист бумаги и карандаш.
* * *
Тело рубила в подвале.
В доме нашлась коробка медицинских масок, которые она предусмотрительно закупила на случай вспышки сезонного гриппа.
В ящиках с хламом откопала очки для сварки.
Работа предстояла тяжелая и грязная.
Поразмыслив, Инфанта надела на себя только старые трусы и лифчик, которые впоследствии собиралась сжечь.
Она перетащила из кухни музыкальный центр и, прежде чем спуститься в подвал, воткнула его в розетку при входе.
Инфанта, не думая ни о чем, кроме текста ревущей из динамика песни, широко расставила ноги и занесла топор над телом дохлого пса.
Перед тем как две недели назад покинуть дом, она засыпала труп двумя пачками соли, тем не менее тело успело сильно разложиться.
Даже сквозь три слоя масок в ноздри бил нестерпимо-удушающий запах.
С каждым взмахом топора где-то, на заднем плане сознания, как на ускоренной перемотке, мелькали кадры из жизни, беря начало с того самого дня, когда тварь ее предала. На твари был ситцевый, цветастый, пропитанный табаком и духами халат, а ее сочные губы дрожали, шепча утешительные слова. Тварь, так же, как она сейчас, старалась не дышать носом, спасаясь от нестерпимой вони, пропитавшей квартиру.
Образ твари расслоился и трансформировался в детдомовских девок, с остервенением избивавших ее в вонючем, пропахшем мочой и месячными туалете — за то, что молодая воспитательница-отщепенка принесла ей в больничку пломбир.
— Так-то! Так-то! — орала что есть мочи Инфанта.
В ярко-розовом морщинистом рту заведующей мелькнул золотой зуб, худющий, с проплешиной, учитель физкультуры, заставляя бежать кросс, больно толкнул в спину, училка математики, старая грымза с пучком седых волос, вызвала к доске и, под злобный смех класса, издевалась над ней.
И голод…
Почти всегда головокружительный голод…
Сливаясь с басами, ревущими из динамика, затрещали машинки ткацкой фабрики, загоготали размалеванные рты пэтэушниц в платочках, передававших друг другу по кругу бутылку дешевого портвейна.
Их лица превратились в клоунские маски, а маски, внезапно сорвавшись, обнажили спрятанные под ними мужские ряхи.
Взявшись за руки, потные, грубые, пьяные, невыносимо чужие мужчины, выкрикивая сальности, водили вокруг нее хоровод.
Кошельки в их карманах были тугими, а члены в штанах нетерпеливыми или вялыми.
Особо голосил тот, который лишил ее девственности и заразил гонореей — «золотой» мальчик-студент, сын дипломата, который вместе с другом подснял ее с подружкой на дороге. Инфанта вытащила изо рта налипшую на губу маску.
Бетонный потолок озарил всполох салюта, хоровод исчез, и в центре круга появился разодетый, как браток из начала девяностых, бизнесмен Заплечный. На нем был малиновый пиджак, на груди — тяжелая золотая цепь с внушительного размера крестом.
В глазах Юрия Александровича застыл животный страх.
Бросив на асфальт ее трудовую книжку и угрожая ей разоблачением, он исчез.
Замелькали съемные, с зияющими голодной пустотой холодильниками и разводами на потолках хаты; квартирные хозяйки — недавно схоронившие бабку или родителей — занудные семейные матроны, и снова мужчины — глупые, падкие на лесть. Живущие одним днем щедрые блатные, нагловатые менты, чистенькие менеджеры, случайные лошки.
Каждый, стараясь перещеголять предыдущего, выкрикивал о себе что-то душевное и жалобное.
Их образы слились в один — тучный, облаченный в расшитую золотом рясу.
Бородатый моложавый батюшка изрек сластолюбивым, кроваво-красным ртом: «Сила твоя дьявола. Терпи. Молчи. Молись. Исповедуйся».
И вновь закружился хоровод — Виолетка, Петя, Максим, Игорь Петрович, деканша.
Из шеи деканши выпирал огромный зоб, а на груди болталась веревочная петля.
— Я задыхаюсь, помоги! — протягивала она измазанные землей руки.
— Кыш! — притопнула ногой Инфанта.
Когда все, кроме деканши, исчезли, появилась все еще красивая, похожая на возрастную итальянскую актрису, тварь. Она подкралась к деканше сзади и дернула веревку за свисающий с шеи конец.
Когда диск заиграл по третьему кругу, под ногами Инфанты успело образовалось сплошное кровавое месиво, размазанное по толстой рулонной пленке.
Настало время огня.
* * *
Инфанта поднялась в каморку Жаруа.
На стуле, стоявшем возле узкой кровати, сколоченной кем-то из строителей, делавших хозяйке ремонт, висели брюки пса, на гвоздике за дверью — его единственная черная дырявая куртка, в которой она подобрала его на вокзале.
Напялив на себя штаны и куртку, Инфанта спустилась вниз.
В одном из кухонных шкафчиков отыскалась бутылка коньяка.
Выпив залпом полстакана и подвязав бечевкой спадающие штаны, она вышла на участок.
Дров в небольшом сарайчике, прошедшей весной сколоченном псом на дальнем конце участка, оказалось в достатке.
Разложенные в аккуратные рядочки, они, к счастью, не отсырели.
Мужик, чей участок располагался за общим забором, жил в городе и заезжал в коттедж только на длинные выходные — на майские или новогодние праздники.
Дождавшись, пока поленья в чугунке под чаном как следуют разгорятся, Инфанта вернулась в дом.
