– Правильно так, как хорошо для вас… – медленно произнесла Самоварова. – Но желательно, чтобы ваше «хорошо» не причиняло неудобства окружающим, – не сдержавшись, добавила она.
Сказанное распоряжайкой царапало ее, словно острые мелкие камушки. Похожие слова, с той же интонацией часто выкрикивала ее родная дочь, долгие годы безуспешно устраивавшая свою личную жизнь.
– А я не знаю, как для меня хорошо! Чувствую одно – а общество навязывает другое. И даже вы… хоть вы и такая… особенная, ни на кого не похожая… Вы ведь тоже думаете про меня не слишком хорошо, разве не так? – и Жанна мотнула головой в ту сторону, куда минутами ранее ушел Ливреев.
Самоварова невесело улыбнулась и покачала головой.
Теперь Жанна смотрела на нее глазами запутавшейся девчонки, ищущей поддержки у взрослого человека.
– Жанна, а можно очень личный вопрос?
– Давайте…
– Что случилось с вашим ребенком?
– Его отец был наркоманом. И этот факт, о котором я сначала только подозревала, окончательно вскрылся во время моей беременности. Страшно вспомнить, в каком адском аду я вынашивала ребенка: заначки, закладки, истерики, стеклянные глаза. Мой сын прожил два часа и умер от легочной недостаточности. Я даже не знаю, что тогда больше всего потрясло наших близких – гибель ребенка или то, кем на самом деле оказался мой муж, такой офигенский с виду парень.
33
Из дневника Алины Р. 12 мая
Сомнение и сочувствие.
Два слова на одну букву, похожую на хирургическую иглу.
Из трех наших работяг мне интересней всех Дядя.
И это тем более удивительно, потому что он никому не нравится.
Жанка его игнорит, ребята над ним беспрерывно подтрунивают, а Ливреев с каким-то садистским удовольствием дерет с него, чуть что не так, три шкуры.
Я же читаю в его всегда беспокойных глазах сочувствие. И к этому миру, и к себе.
Возможно, я заблуждаюсь.
За искреннее сочувствие мы готовы пожертвовать многим: выкрасть у важных для нас людей и дел время, задвинуть принципы и даже перешагнуть через такую сложную штуку, как совесть.
Как я поняла много позже, В. взял меня сочувствием.
Когда я наконец, дождавшись очереди, зашла к нему в кабинет, он-то сразу понял, что мне некуда пойти со своей бедой.
Похожий в тот момент на опустившегося на землю бога, он словно снял с меня информацию о безнадежной трясине, которая окончательно засосала меня с тех пор, как отец оказался в больнице.
Теребя в руках бумажный несвежий, перепачканный тушью платок, я присела на стул напротив и… неожиданно вывалила ему все и сразу. Рассказала о матери и об отце, о том, что вроде бы счастлива замужем, но в силу обстоятельств оберегаю свою новую семью от старой.
Простыми вопросами от подвел меня к главному.
И за каких-то полчаса беседы заставил отчетливо понять, что я – жертва, я – терпила, что при своем уме и красоте я достойна совершенно иной жизни, правда, не уточнил, какой именно.
К тому моменту, когда у отца сначала заподозрили, а потом и подвердили неизлечимую болезнь, они с матерью три года как официально развелись.
Но эта формальность ничего не изменила ни для них, ни для меня.
Они все так же продолжали жить в нашей общей квартире, скандалить и выпивать, а я все так же, изредка навещая, продолжала делать для Андрея вид, что их в моей жизни не существует.
Отношения родителей казались мне чудовищным квестом под названием «Кто первый загонит другого в гроб».
Так и вышло.
Тряпичный человечек был намного слабее… Именно так я думала про него всегда.
Но после той мерзкой сцены в больнице поняла – нет, все не так!
Именно он все эти годы, как умел, давал ей любовь, именно он с благодарностью принимал от нее любые, с характерными для нее нотками истерики проявления эмоций, выслушивал дикие признания и узнавал о ее внезапных озарениях. Именно он, стоя часами у окна и глядя на чужие окна с чужим теплом и уютом, прощал ее и ждал, когда наконец хоть ненадолго она насытит свою гордыню.
Она была конченой истеричкой.
А «истерия» в переводе с латыни значит «матка».
Теперь, став взрослой, я понимаю, откуда ею управляли те злые колдуны.
Отцу никто не сочувствовал.
Мать с ним жестоко игралась, а я его презирала.
Ровно так же вышло бы и со мной, не встреть я тогда В.
Андрей, такой же самовлюбленный, как моя мать, живущий только собственными переживаниями, включил меня в игру, в которой выделил мне строго определенную роль: я была его личным психотерапевтом, его послушной, неприхотливой любовницей, нарядной и ухоженной, к тому же с легким нравом, я была его подругой в обществе и, само собой, домохозяйкой.
Разница между мной и отцом лишь в том, что я так и не сумела безоговорочно полюбить Андрея.
В. поселил во мне сомнение.
Он подсадил его в меня, щедро удобрив почву, и исчез из моей жизни.
34
Когда Ливреев, как ни в чем не бывало, широко улыбаясь, вернулся на террасу, Варвара Сергеевна попросила у него разрешения отвлечь ребят от работы, чтобы расспросить их про Алину. Прораб слегка удивился и, великодушно приобняв Самоварову за плечи, будто старую подругу, дружески хмыкнул:
– Они ж полуграмотные у меня… Да и в дом не вхожи!
– Насколько мне известно, между хозяйкой и вашими сотрудниками установились не только формальные отношения, – мило улыбаясь, ввернула Самоварова.
– Ну… было… Тяпнули мы с хозяйкой пару раз в честь праздничка, ничего особенного, – и Ливреев покосился на Жанну, которая по-прежнему сидела на лавке и внимательно прислушивалась к каждому слову.
Жанна, с горечью во взгляде, криво ухмыльнулась.
«Ох, Ливреев, Ливреев! Как же часто простота походя ранит чувства тех, кому мы дороги…»
Самоваровой стало обидно за Жанну, которую не могло не задеть это «ничего особенного».
– Молодые люди, может, вы пока прогуляетесь, а я бы опросила здесь ребят, желательно поодиночке, – предложила вдруг Самоварова.
Жанна насмешливо и выжидательно посмотрела на Вадима.
– Поехали, Жанна Борисовна, угощу вас кофе с пирожным! – не растерялся он. Как бы в шутку, изображая галантного кавалера, Вадим одернул пиджак и, подойдя к распоряжайке, неловко протянул ей руку.
Та нарочито медленно встала и, проигнорировав его протянутую руку, направилась к лестнице.
– Удачи, Варвара Сергеевна! – бросила она напоследок и, будто нехотя, пошла к калитке.
