– Розочка не мог передать тебе от меня привет, – холодным голосом палача сказал Виталик.
Я открыл глаза, чтобы смотреть своей смерти в лицо. Но Виталик не целился в меня. И Валера держал пистолет в опущенной руке.
– Ты все придумал, – заявил Виталик.
Он вроде бы был спокоен, но угроза, переполнявшая его взгляд, пронизывала меня насквозь.
– Давай, не тяни. Я умею проигрывать.
– Что давай? Ты и правда думаешь, что я могу убить родного брата? – Виталик с презрением посмотрел на меня.
Валера видел во мне больного на всю голову, на которого грех обижаться. Но все же он изобразил плевок себе под ноги. Не сделал этого, но показал.
Первым повернулся ко мне спиной Виталик. Валера не заставил себя долго ждать.
Они ушли. Я услышал, как за воротами завелся двигатель.
– Ты что, и в самом деле хотел убить Виталика? – спросила Дульсинея.
– Ты все слышала?
– Это из-за меня?
Я уловил в ее голосе тщеславные нотки.
– Нашла, чему радоваться!
– Я радуюсь? Ну, знаешь, не надо валить с больной головы на здоровую!
Дульсинея выскользнула из-под одеяла, оделась. Возможно, она уходила совсем, но мне было все равно. Я не просто лежал, а бревном плыл по течению. Куда вынесет, там и буду. Менты появятся, сам протяну им руки, пусть вяжут. Киллер от Виталика придет, подставлю голову, пусть стреляет.
Как же нехорошо вышло! А если Виталик не заказывал меня? Вдруг Розочка все придумал? Он мог. Подлости в нем ничуть не меньше, чем дерьма, и хитрости столько же.
Но Дульсинея меня не бросила. На веранде загремели тазы, открылась входная дверь. Вскоре в доме запахло супом. Но есть мне не хотелось. Слишком уж тошно было на душе.
Санька появился как раз к обеду, весь взволнованный и всклокоченный.
Он сразу же набросился на меня.
– У тебя что, крыша съехала?
Я не хотел объясняться с ним, но мне пришлось это сделать.
– Виталик не мог тебя заказать! – заявил Санька.
– Я это уже слышал, – буркнул я.
– Виталик на такое не способен! – настаивал он.
В этот момент с грохотом распахнулась входная дверь.
– Менты! – взвизгнула Дульсинея, находящаяся в соседней комнате.
– А на что он способен? – зло спросил я, с едким торжеством глядя на Саню.
– Это не Виталик! – проговорил он, но его голосу явно не хватало уверенности.
Стражи порядка особо не церемонились, Саньку сбили с ног, приложили носом к полу. Мне повезло чуть больше. Эти ребята всего лишь скрутили мои руки за спиной.
– Ну что, гражданин Сермягов, пора тебе домой возвращаться, – злорадно проговорил незнакомый мне оперативник.
Менты засунули меня в машину и прямым ходом доставили в следственный изолятор, но поместили не в камеру, а в медчасть.
Врач осмотрел меня только утром, сказал, что пару дней я еще могу провести на больничной койке, а потом пойду в камеру, на общий режим содержания.
Следователь сократил время лечения еще на один день, и все потому, что я молчал, не желал впутывать Саньку в свою историю. Никто не помогал мне бежать, о доме в Подгорке я узнал сам, а Санька приехал, чтобы отвезти меня в следственный изолятор. О Дульсинее следователь почему-то не спрашивал, а я о ней не говорил.
Однако в медчасти я провел почти месяц. Отец не навещал меня, но в этом послаблении чувствовалась его рука. И дачки я получал через день, только вот они меня не радовали. В каждом куске колбасы, в любой затяжке фирменного табака я чувствовал отцовский упрек.
А что думал обо мне Виталик, я и знать не хотел. Это ведь он сдал меня ментам. Позвонил им по пути в город, назвал адрес.
Камера мне досталась далеко не самая худшая. В ней были свободные шконки, а это избавляло арестантов от необходимости спать поочередно. Девять сидельцев, из них один вор и двое приблатненных. От этой троицы и зависела моя участь.
Но бить себя кулаком в грудь мне не пришлось. С Корягой мы пересекались на взрослой зоне. Я тогда только-только заехал туда, а его срок уже заканчивался. Виделись мы мельком, я его запомнил, а он меня нет. Но про Леню Писаря этот фрукт слышал, вспомнил, как я разобрался с Расмусом, и усмехнулся. Знал он и о том, кто и за что грохнул Розочку.
Коряга лично позаботился о том, чтобы мне была выделена четвертая по значимости шконка. Я бросил на нее матрас, свернутый в скатку, и этим открыл новый этап в своей тюремной жизни.
Коряга вел себя правильно, сам почем зря никого не трогал и другим не позволял. Но и безобидным человеком я бы его не назвал. Был среди нас парнишка со слабым характером. Мы его не чморили, но в камере он был вечным дневальным, шуршал, что называется, от заката до рассвета, и Коряга не видел в том ничего предосудительного.
А через несколько дней после моего заезда к нам прибыл новый постоялец, видный мужчина слегка за тридцать, хорошо одетый, с мягкой улыбкой и жестким взглядом. Назвался он Зевсом. В нем угадывались повадки бывалого зэка.
На его арестантский стаж указывал и перстень с черным прямоугольником, выколотый на пальце правой руки. Человек, отбывший свой первый срок от звонка до звонка, заслуживал уважения.
Но Коряга так не думал и велел новичку раздеться до пояса. Зевс отнекивался, но Коряга дал отмашку Прохору и Гуле, и те раздели его силой. Внизу спины у новичка обнаружились шестиконечная корона и надпись «Орфей». Оказалось, что Зевс был человеком авторитетным, но исключительно среди опущенных. Перстень он свой переделал, закрасил белую половину.
Били мы Зевса недолго, но на совесть. Бедняга потом несколько дней ходил кровью и постанывал, ползая вокруг параши. Желающих попользоваться этим петухом среди нас не нашлось, но тряпку из рук он не выпускал.
Шло время, приближался мой час, но Корягу забрали на суд еще раньше. Вслед за ним в камеру к осужденным перебрался и Прохор. Теперь Зевс начал расправлять крылья. Гуле не хватало характера загонять его на парашу после каждого смыва, и он это почувствовал.
Тогда же до меня дошла не очень-то хорошая новость. Виталик долго тянул с Шинкаревым, но, в конце концов, решился. Я не знал, сам он пошел на дело или с Валерой, но менты взяли его одного. В подробности я посвящен не был, просто оказался в курсе того факта, что на Шинкарева было совершенно покушение.
А через два дня после этого к нам в камеру надзиратель привел Виталика. Я лежал на шконке и пускал дым в потолок. Он стоял у двери, обеими руками прижимал к груди матрас и сумку, не решаясь поставить ее на пол.
Выглядел мой братец неважно. Под глазом синяк, на щеке шишка, губа разбита. То ли менты постарались, то ли телохранители Шинкарева.
