Возбужденное воображение меня не обмануло. Дульсинея стояла на коленках, Шинкарев пыхтел, как паровоз, а Митя сидел на полу, наручниками прикованный к трубе. Он должен был смотреть, как барин унижает его жену.
Наручники в этом акте наверняка проходили по графе «реквизит», но прикован Камов был по-настоящему. Да и пистолет в моей руке вовсе не являлся игрушечным.
Митя откровенно халтурил. Он должен был смотреть на жену, но сидел с закрытыми глазами. Дульсинея притворно стонала, кровать скрипела.
Этот шум заглушал мои шаги. Да и смотреть на меня было некому.
Я решил не торопиться, обошел весь дом, но никого из охраны больше не обнаружил. Перевес в силах явно был на моей стороне.
Я не спешил, и Шинкарев успел управиться со своим делом. Дульсинея без сил лежала на животе, а эта потная мразь сидела в кресле, прикрыв свое хозяйство полотенцем. Камов так и оставался на цепи.
– Балдеешь, плесень? – Мой голос прозвучал как гром среди ясного неба.
Шинкарев дернулся так, как будто из кресла разом выскочили все пружины и угодили ему в причинное место. Зашевелилась и Дульсинея. Один только Митя не шелохнулся, решил, наверное, притвориться невидимкой.
Шинкарев стал подниматься, но я направил на него ствол и спокойно спросил:
– Ты хочешь, чтобы твои мозги по стенке размазались?
Шинкарев мотнул головой и вернулся на место.
Дульсинея поднялась, потянула на себя покрывало, закуталась в него и проговорила:
– Леня, ты не так все понял. То есть наоборот, именно так. Но это все только потому, что нам очень нужны были деньги, а Константин Федорович хорошо заплатил мне. – При этом она, стыдливо глядя в пол, нисколько не краснела.
– За Виталика? – спросил я, с презрением глядя на нее.
– При чем здесь Виталик? – Дульсинея вскинула брови.
Она изображала возмущение, близкое по своей сути к приговору, вынесенному мне врачом-психиатром.
– Это ведь ты сдала его этому типу, – сказал я, кивком показав на Шинкарева.
– Да что ты такое говоришь? – Дульсинея не хотела соглашаться со мной, но краска сошла с ее лица.
– Это ведь она рассказала тебе про Розочку, – сказал я, глядя на Шинкарева. – Ты дал ему «наган», заказал меня.
Тот в ответ лишь негодующе мотнул головой, но меня это ничуть не удивило. С чего бы это ему признавать свою вину?
– Не понимаю, о чем ты, – заявил он.
– Это же ты хотел стравить меня с братом. Тебе нужна была моя семья. Сначала ты сдал ментам меня, затем и Виталика. Валера тоже присел по твоей наводке, разве нет?
– Не понимаю.
– А эта сука на тебя работала. – Я окатил Дульсинею презрительным взглядом.
– Работала! – подтвердил вдруг Митя.
– Заткнись, ничтожество! – зашипела на него Дульсинея.
Но Камов не обращал на нее внимания, он думал исключительно о своей шкуре.
– И наехал я на тебя сегодня, Леня, только потому, что Костя попросил меня об этом. – Он пальцем показал на Шинкарева.
– Какой я тебе Костя? – вспылил тот.
– Костя попросил! – настаивал на своем Митя. – Убей, говорит, его, и все, ты мне больше ничего не должен.
Я скривил губы и глянул на Дульсинею. Не убил меня Митя. Поэтому пришлось ему расплачиваться за долги собственной женой. А эта сука только тому и рада.
– Да кого ты слушаешь? – заявила Дульсинея.
– Убить тебя должен был Розочка, – сказал Шинкарев, пытаясь придать своему голосу важность. – У него был пистолет. А этот слизняк имел хоть что-то?
Оружия у Камова не было, но, честно говоря, меня это мало волновало. Тем более что Шинкарев фактически признал свою вину, когда заикнулся о Розочке.
– Кто дал ему пистолет? – спросил я.
Шинкарев не ответил на этот простой вопрос.
– Леня, он заставлял меня! – проговорила Дульсинея и приложила ладони к груди.
Она верила, что мне ничего не стоит упокоить Шинкарева.
Митю трясло от страха за свою шкуру. Одно дело жену в аренду сдавать и совсем другое – умирать из-за нее. Он даже готов был преувеличить свою вину, лишь бы заслужить мою милость.
Впрочем, Митя мог убить меня и без пистолета. Кулаки у него настолько же крепки, насколько мягка мужская гордость. Он мог бы забить меня до смерти, если бы не дал слабину по своему обыкновению.
– Ты же знаешь, как я тебя люблю и хочу! – не умолкала Дульсинея.
– Может, она тебя и хочет, – с ухмылкой произнес Шинкарев. – Но еще больше ненавидит. Всю вашу породу сермяговскую терпеть не может!
– А ты, стало быть, нас в угол загнал, да? – спросил я.
– Ну зачем же в угол? Мы можем договориться.
Шинкарев смотрел на меня серьезно, призывал верить себе, но откуда-то из глубины его глаз на меня уставился вероломный дьявол. Душу я не продам, подписывать с ним договор не стану, а нож в спину точно получу.
Но и убивать Шинкарева я не хотел даже при том, что из-за него мне пришлось вычеркнуть из жизни целых восемь лет. Жалости во мне не было, но я не хотел выглядеть монстром в глазах того же Камова.
Дульсинея тоже считала меня чудовищем. Все думали именно так.
– Ты Виталика сдала, – сказал я, переключаясь на Дульсинею. – Из-за тебя он сел.
– Нет! – выкрикнула она.
– Ну как же нет? – Шинкарев усмехнулся. – Ты его и сдала.
– Да нет же! – Дульсинея остервенело смотрела на него.
Мне казалось, что она вот-вот вцепится ему в волосы. Шинкарев будто учуял опасность, исходящую от нее, поднялся с кресла, собираясь отбиваться.
– И на Валеру ты наводку дала.
– Нет!
Все-таки Дульсинея набросилась на Шинкарева. Он в испуге отскочил от нее в сторону, ближе ко мне, но лишь пытался обмануть меня. На самом деле это был бросок кобры, движения точные, быстрые, мощные. Шинкарев не промазал, ударил меня по руке, в которой я держал пистолет. Но за мгновение до удара я успел нажать на спусковой крючок. Пуля пробила грудь Шинкарева.
От грохота у меня зазвенело в ушах, но я все же услышал, как взвизгнула Дульсинея.
Пистолет вылетел из моей руки, ударился о стену, стукнулся об пол. Но Шинкарев уже не мог развить свой успех. Пуля, попавшая в грудь, выбила его из колеи. Он не сумел погасить инерцию своего тела, врезался в ту же стену, о которую ударился пистолет, потерял равновесие и рухнул на пол.
Какое-то время Шинкарев смотрел на меня, пытался что-то сказать. Но взгляд его погас. Он дернул ногой и затих.
– Кто следующий? – спросил я, стараясь сохранять самообладание.
