— Я принесу твою виолончель, — вызывается Джеву.
К его возвращению свободных мест уже не остается, даже некоторые из сотрудников клиники решили оторваться от работы, чтобы послушать.
Я нервничаю, что вообще-то мне не свойственно. Я выступала и перед куда большим количеством зрителей, и для более влиятельной аудитории, от которой зависело, получу ли я в награду знак отличия или медаль.
Но мне редко приходилось играть для тех, кто важен лично для меня и чье мнение я ценю выше всего.
— Ты отлично справишься, — уверенно говорит Джеву, вручая виолончель, отчего мое сердце наполняется теплом. Хальмони сидит на первом ряду, хвастаясь соннео, своей внучкой, и я чувствую, как ее гордость окончательно прогоняет все мои переживания.
Я бросаю взгляд на дверь, представляя, как приходит мама. Сегодня я принесла виолончель не только потому, что хотела сыграть для хальмони, но и в надежде, что мама тоже будет здесь. Ее отсутствие вызывает легкое разочарование, но это мелочь по сравнению с воодушевлением, которое я чувствую, готовясь выступить перед бабушкой и всеми ее друзьями. И перед Джеву.
Я достаю виолончель из футляра и неспеша выполняю привычные действия: ставлю инструмент между колен, делаю разминку для рук, настраиваю струны. Я играю ноту соль, позволяя раскрыться всей глубине звука, и слышу восхищенные аплодисменты некоторых хальмони и харабоджи
[39].
Здесь нет подставки для нот, а значит, мне придется сыграть что-нибудь по памяти. Я достаю свою папку и листаю партитуру в поисках вдохновения. Можно было бы исполнить мелодию, которую я разучиваю для сольных занятий, но я пока знаю только самое начало. Есть еще несколько вариантов, но почему-то мне кажется, что они не подходят.
Играть длинные композиции не стоит: несколько пациентов на заднем ряду уже начинают задремывать. В то же время я не хочу, чтобы им стало скучно, классическая музыка не всем подходит.
Я пробегаю пальцами по последней странице в папке и нерешительно достаю ее. Это ноты для «Le Cygne» (то есть «Лебедь») Сен-Санса — прекрасная мелодия, написанная для сольной игры на виолончели. Сначала я включила ее в свое портфолио для музыкальных школ, но после результатов конкурса в ноябре решила убрать.
Дженни очень талантлива и отлично справляется с технической стороной музыки, но в ней не хватает той искры, что сделала бы из идеальной ученицы выдающегося музыканта.
Вечер, когда я жаловалась дяде Джею на отзывы жюри, а он посоветовал мне «пожить в свое удовольствие», уже кажется таким далеким. Тогда же я встретила и Джеву, который сейчас замер в противоположном конце зала. Я смотрю на него поверх моря лиц, обращенных ко мне в предвкушении, и гадаю, не потому ли меня так тянет к этому парню, что тогда он заставил меня почувствовать нечто особенное — словно я следую за искрой, вспыхнувшей между нами.
Сейчас я собираюсь исполнить эту мелодию просто потому, что мне так хочется, и этим будто бросаю вызов как судьям, так и самой себе.
Я быстро просматриваю партитуру. Пусть мне не приходилось играть «Le Cygne» с самого дня конкурса, я уверена, что смогу вспомнить ноты: это короткая мелодия, которую я репетировала один месяц за другим. Но на всякий случай я все-таки кладу партитуру на пол перед собой.
— Я могу подержать ноты перед тобой, — предлагает харабоджи в первом ряду.
— Все в порядке, не нужно, но спасибо вам, — вежливо отвечаю я.
Я делаю глубокий вдох, чтобы сосредоточиться, и стараюсь не обращать внимания на внешние звуки: от слушателей доносится то кашель, то скрип стульев, когда кто-то устраивается поудобнее.
Я смотрю на бабушку, сцепившую руки в замок от волнения, а потом на Джеву — он ободряюще кивает.
Я закрываю глаза и начинаю играть.
Это прекрасная, изящная и медленная музыка, которая производит глубокое впечатление. По мере исполнения я начинаю дышать с ней в такт — вдох, выдох, снова вдох. Во взлетах и падениях мелодии словно отражаются мои эмоции за прошедшую неделю: радостное волнение от прибытия в Сеул, от знакомства с новыми друзьями и бабушкой; отстраненность, возникшая между мной и мамой; неопределенность по поводу моего будущего и поступления в музыкальную школу; все чувства, которые вызывает у меня Джеву — и настороженность, и досада, и радость, и что-то еще — что-то большее.
Никогда раньше я не чувствовала такой глубокой связи с музыкой, как сейчас.
Когда я заканчиваю играть, удерживая последнюю ноту, в комнате повисает полная тишина. И вдруг она взрывается аплодисментами, а несколько пациентов даже хлопают стоя. Внутри плещется ликование: это без сомнений было мое лучшее исполнение «Le Cygne», а то и лучшее выступление вообще!
Бабушка хлопает, сидя в первом ряду, а в ее глазах блестят слезы. Я кланяюсь, широко улыбаясь слушателям, и с нетерпением ищу взглядом Джеву.
Не найдя его там, где он стоял, прислонившись к стене, я пытаюсь разглядеть его среди аудитории. Однако ни одно из радостных лиц, ни одна из сияющих улыбок не принадлежит ему.
Мое веселье начинает исчезать, пока в груди не остается только ужасная тяжесть.
Он ушел.
Глава девятнадцатая
Надо было отменить занятия танцами, когда у меня была такая возможность. А теперь я провалю этот предмет, и будет абсолютно не важно, какое у меня замечательное портфолио или как хорошо пройдет прослушивание — мне ни за что не поступить в лучшие музыкальные школы с плохой успеваемостью по одной из дисциплин.
— Так ты не шутила про свои проблемы с танцами, — доходит до Натаниэля, когда я в третий раз за полчаса наступаю ему на ногу. В начале урока мисс Дан сказала разбиться на пары, и не успела я предложить кому бы то ни было, как он уже взял меня в оборот. — Знаешь, по-моему, ты оказываешь миру услугу тем, что играешь на виолончели. По крайней мере, это делается сидя.
Снаружи раздается далекий раскат грома. С запада надвигаются грозовые тучи — скоро нас ждет ливень. Надеюсь, он начнется только ночью, когда я буду уже в общежитии.
— Джеву-сонбэ
[40]!
Я резко оборачиваюсь на голос, словно меня дернули за веревочку. В другом конце зала одноклассник подходит к Джеву.
Мы избегали друг друга всю неделю, с того самого момента, как Джеву исчез из клиники, даже не попрощавшись. У него не было причин уходить вот так, да я и не стану ничего слушать, даже если он затащит меня в вентиляцию на потолке.
— Я уверен, рано или поздно у тебя получится, — продолжает Натаниэль. — Ну, либо ты провалишься.
Я отвечаю гневным взглядом: он весь день так огрызается. Что настолько испортило ему настроение?
