И я, может, и не против.
Но опять же, не в том виде, в каком это все есть сейчас.
Зубов сегодня здесь ловит преступников, а завтра — на Северном полюсе. Или в Южной Америке.
Зачем ребенка тревожить ради минуты общения. Как я ей потом буду объяснять постоянное его отсутствие? Это для Зубова просто: нарисовал в голове идеальную картинку встречи с дочерью, и все. Типа, он все решил.
А о том, что с ней надо разговаривать, надо общаться, о том, что она — человек, со своим характером, мыслями, желаниями, эмоциями, а не красивая зверушка, мысли нет.
И не надо тут про отцовский инстинкт. Людей с математическим складом ума такой фигней не напаришь.
Нет у мужчин инстинкта отца. Он приобретенный, а не врожденный.
Так что… Только его решение, приобретать или нет.
А мое решение — допускать ли в жизнь дочери человека, который исчезнет через пять минут.
— Я понимаю. И не собираюсь препятствовать. — Правильно, слова «нет» не говорим… Незачем будить зверя, — но ты сам подумай о том, что будет дальше.
Я сажусь за стол, посильнее затягиваю простынь на груди, заворачиваю волосы в высокую гульку, а то задолбали мешаться. Да и вид так серьезнее. Хотя, как может быть серьезной беседа между двумя раздетыми людьми, буквально десять минут назад занимавшимися сексом?
— Соня сейчас про папу не спрашивает, но скоро будет. Ты появишься, скажешь, что ты — ее папа. А потом уедешь. Соня будет жить с мыслью, что ее папа ее оставил.
— Не оставил!
— Оставил… Маленькому ребенку не объяснить, что папа работает и не может приезжать. Это не прокатывает. Дети — не дураки, понимаешь? У Сони есть чувства, есть эмоции. Я не позволю ее расшатывать. Если ты хочешь оставаться в ее жизни, тебе там нужно будет присутствовать постоянно. На меньшее ни я, ни она — не согласны.
— Клубничка…
— Я — уже давно не Клубничка, Антон, — жестко обрываю я его попытку манипуляции, — я перестала ею быть, когда узнала про то, что беременна. Я отвечаю за мою девочку. И не хочу, чтоб ей было больно.
— То есть… Ты не хочешь, чтоб я видел дочь? Знакомился с ней?
Он выговаривает эти фразы с трудом. И смотрит. Не злобно, с вызовом, как в самом начале разговора, а со сдерживаемой болью.
Больно тебе, Зубов? Ничего. Потерпишь.
— Не хочу. Запретить не могу. Но не хочу. И ты, прежде чем думать о себе, подумай о ней. О ее состоянии. О том, что она будет переживать, будет плакать, когда поймет, что ее папа уехал. Я знаю, это тяжело, думать о другом человеке, когда привык только о себе. Но ничего. Учись.
— Катя…
Не Клубничка уже… Ну что же… Это закономерно.
Клубничка осталась там, в беззаботном прошлом, где нам не нужно было разговаривать о трудных вещах.
— Антон, ты не торопись.
Я встаю, подхожу к нему, кладу руку на гладкое твердое плечо, тут же убираю, потому что обжечься боюсь. Я все равно его хочу, даже сейчас, когда мы разговариваем. И когда я пытаюсь продавить свою линию поведения.
Проклятое тело, помнящее своего первого мужчину…
Черт, почему я не могу быть холодной, словно робот? Насколько было бы проще жить…
Зубов смотрит на меня мрачно, но в глубине темных глаз опять загораются огни.
Он тоже не может…
Мы оба — заложники ситуации. И ее никак не разрешить красиво. В пользу для всех.
— Подумай просто, взвесь все. Если ты решишь, что хочешь с ней познакомиться все же… Я буду думать, как это сделать. Но, к сожалению, что бы я ни придумала, итог будет один. Твоя дочь будет плакать, когда ты уедешь. И будет страдать, думая о тебе.
— А ты, Клубничка? — шепчет он неожиданно, и меня от его шепота кидает в дрожь… Что ж ты за зверь такой, Зубов? Вроде, простой и понятный, как бревно. А тянет меня к тебе с невозможной силой… — Ты будешь думать?
— Я — уже большая девочка, Зубов, — тихо отвечаю я, — я — умею переживать разочарования.
Работа, работа, перейди на…
— Антон Сергеевич, это уже не смешно!
Хохлов горячится, поправляет воинственно очки на переносице, смотрит напряженно и даже злобно.
А я с трудом сдерживаю усмешку.
Мелочно? Да.
Глупо? Согласен полностью.
Не по-мужски?
Ну… Допускаю.
Но какой же кайф!
Хоть какое-то развлечение в серых буднях, тянущихся мерзкой жвачкой от выходных до выходных. Главное, рожу держать кирпичом. А это я умею.
— Согласен, Семен Владимирович, — спокойно отвечаю, не реагируя на гневную красную физиономию ученого прыща, — это не смешно. Вы работаете в режимном учреждении, военнообязанный. Лейтенант запаса. И не можете пробежать сто метров в норматив. Школьный.
— Я не обязан! Я не для того!..
— Обязаны. Для того.
— Я буду жаловаться!
— Ваше право.
— И вообще, почему именно я? Можно подумать, я — единственный, кто не сдает норму!
— До других очередь тоже дойдет.
— Да что-то уже много лет не доходит!
— А это не вам решать.
— Повторяю, я буду жаловаться! Самоуправство!
— Тоже повторяю: ваше право.
Хохлов подпрыгивает и бодро топает в сторону лифтов. На второй этаж поднимается на лифте, спортсмен.
А потом удивляется, почему стометровку пробежать не может…
Вон, Клубничка, вообще ни разу за все время работы здесь в лифт не зашла. Козочкой прыгает по всем пяти этажам. Бодренько так. Жопкой повиливая.
Сила воли мне нужна.
Нужна сила воли…
Пригождается, чтоб лапы опять не тянуть к камерам наблюдения, и не стараться их переключить на один кабинет.
Не надо душу бередить…
Уже неделю держусь. От выходных до выходных, да.
И столько же времени с Клубничкой не разговариваю.
Вот как ушла она от меня, поставив задачу невыполнимую, так и не общаемся.
И здесь реально безвыходная ситуация. Потому что я не могу выполнить то, о чем она просит.
И нет, не «не хочу», а в самом деле «не могу». И в ближайшие лет пять точно не смогу.
И дело здесь не в мифическом долге перед отечеством и прочей херне. А в самых банальных вещах. Инстинкте самосохранения, например.
Стоит мне сейчас раскрыть рот и заявить Савину, что сваливаю из его богадельни, как меня тут же осчастливят. С такой службы, как моя, уходят только в могилу, я не дурак, прекрасно это понимаю. Ну, или в какую-нибудь настолько тараканскую тмутаракань, где даже клопы от скуки давятся. Под вечный присмотр местной конторы. С постоянными проверками, чтоб не терял формы и ощущал причастность к веселью.
