— Все прекрасно, — уверяет она, — Соня — очень общительная, заводила. Она не выглядит ребенком, не бывавшем в детском саду, очень свободно себя ведет, не зажимается.
Поясняю, что Соня привыкла находиться без меня, под присмотром родственников.
— Ну тогда завтра приводите с самого утра. Посмотрим. Если будет плакать во время сна, то позвоню вам. Предупредите начальство, что, возможно, завтра вы поработаете неполный рабочий день.
— Хорошо.
Дожидаюсь, пока Соня наиграется, забираю ее домой. Пока едем, немного напрягаюсь, опасаясь найти под подъездом Зубова. Он так настойчиво названивал, запросто может там оказаться… Но убегать я, естественно, не собираюсь.
Как будет, так и будет.
Как себя вести, как представлять Соне незнакомого дядьку, если придется это делать, не думаю. Посмотрим, как себя сам дядька поведет.
Но делать ничего не приходится. Зубова под дверью не оказывается, и в течение вечера он тоже не звонит и не приезжает.
Это хорошо?
Наверняка.
Конечно, внутри у меня что-то такое скребет, грызет… Но, оптимально, это самый лучший вариант. Правда, самый лучший.
Вечер мы проводим чудесно. Разговариваем, кушаем, играем в куклу, которую я купила Соне утром.
Затем моемся и ложимся спать вместе.
Обнимая свою дочь, слушая ее мерное спокойное дыхание, я опять начинаю плакать. В этот раз без прежнего надрыва. Тихо и светло.
Как я могла так долго быть вдали от нее?
Как я вообще могла ее так надолго оставлять?
Что я за мать такая, кукушка?
Сонька сопит, сонно чмокает губками, а я с наслаждением вдыхаю ее чистый детский аромат и умираю от удовольствия.
Никто нам не нужен. Никто.
Утром мы быстро собираемся, я отвожу Соню в садик, опять опасаясь возможных слез, но моя девочка ведет себя совершенно спокойно. Она сама раздевается, складывает одежду и ботиночки в тот шкафчик, что накануне показала нам воспитатель, и степенно проходит в группу.
А я, смаргивая невольные слезы, уезжаю на работу.
Мне еще надо поймать Васильева и предупредить о возможном форс-мажоре.
На входе в здание опять ощущаю, как сильно стучит сердце. Там может быть Зубов, и с ним надо разговаривать. Как-то объясняться. Или не надо? Спросит? Нет?
Но Зубова опять не видно, и я, с облегчением выдохнув, приступаю к работе.
Все хорошо, все спокойно…
Правда же? Все к лучшему…
Вот только сердце что-то болит. И на глаза слезы наворачиваются, в очередной раз показывая, сколько еще во мне всякой женской дурости.
Ну, подумаешь, провела ночь с мужчиной… Не одну даже. Ну, подумаешь, что-то он там говорил. Какие-то заявления делал. Телодвижения ненужные…
Нельзя быть такой курицей, просто нельзя!
Нельзя всему верить!
Это опасно!
Мало того, что себя под удар подставляю, так я еще и дочке делаю плохо! Зачем? Ради чего?
Проведя подобным образом эмоциональную настройку и работу над ошибками одновременно, я спокойно дорабатываю день.
Воспитатель не звонит, и я, не выдержав, набираю ей сама перед обедом.
Получаю отчет, что ребёнок хорошо кушает, не плачет, про меня спросила только два раза, понятливо кивнула на объяснение, что мама придет чуть позже. Так что можно не волноваться.
После дневного сна звоню опять. Все хорошо. Спала. Ела. Играла. Боже, какое счастье!
На фоне таких эмоциональных качелей совершенно забываю про свои волнения на личном фронте и выбегаю с работы, с улыбкой предвкушения. Скоро я увижу мою девочку! И мы, наверно, пойдем погуляем. А потом перекусим где-нибудь. А потом…
— Далеко бежишь, Клубничка? — мощная фигура Зубова перегораживает мне дорогу настолько неожиданно, что я, не сумев вовремя притормозить, буквально утыкаюсь носом в его каменную грудь.
Отшатываюсь, каблук подламывается, и от падения меня удерживают только крепкие ладони, ухватившие за плечи.
Горячие ладони.
Поднимаю взгляд и чувствую неожиданную сухость в горле.
Зубов смотрит напряженно. И очень зло. Просто очень.
Папина дочка
Меня мало что в этой жизни бесит.
Верней, не так. Бесит много чего, но я умею с этим работать.
Машка-бешеная матрешка бесила, но я сдерживался. Живая же она осталась? А все благодаря моей железной выдержке.
Непосредственное и горячо любимое начальство… Хотя, нет, генерал Савин не бесит. Он просто воспринимается, как данность. Суровая, мать его, необходимость, от которой никуда не деться.
Знаете, как от ветра, дождя или, там, еще каких-нибудь мерзких погодных условий не денешься же никуда?
Ну вот и тут так.
Смысл на него тратить свое бешенство? Стихия, она и есть стихия.
Люди, окружающие меня в обычной жизни, водители на дорогах, долбаки-подчиненные, дерущие носы ученые лбы на временной работе, или вовсе не замечающие меня, словно стол или тумбочку, ученые лбы… Тоже не стоят лишних нервов.
Ничто не стоит лишних нервов.
Так думал я.
Пока не встретил кое-кого.
И понял, что большего бешенства, чем при виде нежной, мечтательной улыбки Клубнички, вылетевшей на меня из дверей Центра, я не испытывал никогда в жизни.
Никогда. В. Мать ее. Жизни!
Не знаю, может, наложилась дикая ситуация, когда я сутки был явно не в себе, да на то, что происходит на работе, неудача за неудачей…
И моя женщина, которую я, чего скрывать, искренне считал своей, оказалась настолько далекой, настолько легко вычеркнула меня из своей жизни…
Это подкосило, вот реально.
Не ожидал такого.
Всего ожидал.
Напряжения во взгляде, отведенных смущенно глаз, или, может, наоборот, надежды? Может, у нее что-то форс-мажорное, и она попросит помощи?
Ага, разбежался, дурака кусок! Попросит она у тебя помощи, как же!
Короче говоря, ожидал много чего.
Но только не того, что Клубничку вынесет на меня из дверей с совершенно счастливым лицом и лучезарной улыбкой. С такими улыбками влюбленные барышни ходят на свидания. Она тоже такая приходила. Ко мне. Когда-то давно.
Я встаю у нее на пути исключительно машинально. Все еще внутренне охреневая от происходящего, на автомате прихватываю за плечи, тут же привычно дурею от жаркого клубничного аромата, обволакивающего меня. Сводящего с ума.
И заглядываю в шальные, счастливые глаза.
