Есть причины для того, чтобы все было так, как оно есть.
Брэм Стокер «Дракула»
Жар и холод
Пламя ревело взбесившимся диким зверем и рвалось вверх, словно пыталось дотянуться до холодного чернильно-синего неба, лизнуть его жадным оранжевым языком, пропитать собой, растечься на всё пространство. На весь мир.
Маленького деревянного дома оказалось мало, скоро от него ничего не останется. Огню хотелось ещё, ещё, ещё.
‒ Сыночек! Димочка! ‒ разрезав воздух громкий протяжный вопль, и даже пламя дрогнуло, притихло. Но только на миг. Потом опять сердито рвануло вверх, раздражённо плюясь искрами.
Мать стояла на коленях прямо на снегу и голосила, то разворачиваясь к дому, то к столпившимся вокруг людям.
‒ Господи! Да помогите же кто-нибудь! Спасите моего мальчика! Сыночка моего.
Лина издалека всё это увидела и услышала. Когда бежала по разбитой дороге, развороченной колёсами проезжавших машин, запиналась, едва не падала.
Пожарные ещё не подъехали, даже сирен не слышно.
Она замерла возле матери. Обезумевший взгляд той на мгновение прояснился, наткнувшись на лицо дочери.
‒ Это всё ты! Всё ты виновата! Не могла с братиком посидеть. Смотри, что случилось?
Лина почти не расслышала, её нагнали лишь обрывки фраз. И не до смыслов ей было.
‒ Линка, куда? С ума сошла! Сгоришь!
Не сгорит! Нельзя.
В доме остался Димка, младший брат. Почему не выбрался? Не младенец ведь уже. Скоро восемь. Неужели не заметил, что пожар начался? Заснул? Так вроде рано ещё? И какая разница.
Прогоревшая дверь сама распахнулась, болталась на одной петле. А внутри не сплошной огонь, дыма больше. Крутится клубами, густой и горячий.
Лина натянула на голову куртку, прикрыла полой лицо. Оставила только маленькую щель для глаз.
Жар обжог кожу. Ворвался внутрь вместе со вдохом расплавленным металлом и горьким запахом.
‒ Дим! Димка! Ты где? Ди-ма!
Как же громко ревёт огонь. Кроме него ничего не слышно. И дышать нечем. Совершенно. Дым разъедает лёгкие. Но возвращаться тоже нельзя.
‒ Димка, отзовись? Где ты? Диии-мкаааа!
И тут же, словно попыталось ответить, что-то застонало и треснуло сверху, рухнуло. Прямо на Лину.
А она-то думала, горячее уже быть не может. Ещё как может. Прожгло сразу до костей, разодрало невыносимой болью. Значит, она, как ведьма, умрёт в огне.
Не умерла, очнулась. Уже на улице. Ничего не чувствовала, не видела, не слышала. Только себя осознавала, и не верила, что ещё жива. Никто же не знал, как должно быть там, с другой стороны. Может быть, именно так: словно просыпаешься, плывёшь в мутном тумане неизвестности, ждёшь, что дальше. Но нет, не сон. Явь.
Постепенно возвращались и слух, и зрение. Только по-прежнему ничего не чувствовалось. Видимо, вкололи обезболивающее.
Лина услышала какой-то звук, повернула на него голову. Увидела лежащий на снегу длинный чёрный мешок. Возле него рыдала мать. Тоже почти лежала, сложившись в три погибели, упираясь лбом в снег. К ней подошёл мужчина в синей форме «Скорой помощи», наклонился, тронул за плечо.
Мать вскинулась. Врач что-то проговорил ей негромко, Лина не расслышала, зато ответ резанул прямо по ушам.
‒ Не поеду я с ней! ‒ закричала мать. ‒ Это она виновата. ‒ И опять заголосила: ‒ Сыночек мой родненький! ‒ Обхватила руками чёрный мешок. ‒ Уж лучше бы вместо тебя Линка сдохла.
Да. Лучше бы.
Пока пожарные выкапывали Лину из-под рухнувших на неё обломков, пока вытаскивали наружу, остальную часть дома целиком охватило пламя, выело до углей. Димку достали только тогда, когда удалось потушить огонь, а он уже не был Димкой. Просто телом, жертвой пожара, строчкой в хронике: «Погиб один человек». Хотя и говорили, что к тому времени, как огонь разошёлся, мальчик, скорее всего, уже задохнулся от дыма, его бы так и так не спасли.
Неправда! Лина бы успела. Да только у неё всегда так: хочет помочь, а вместо этого лишь добавляет неприятностей. Задержалась, не проскочила вовремя, попала под завал. Лучше бы совсем не лезла. Тогда не пришлось бы тратить на неё время и усилия, все бы бросились на поиски Димки. И, наверное, тоже успели бы.
Димка. Рыжий, веснушчатый, забавный. Как привязанный таскался за Линой, просил поиграть с ним, рассказать что-нибудь или просто посмотреть вместе мультики. С домашним заданием тоже шёл не к родителям, а к сестре. Лина всегда помогала ему, забирала себе все его синяки и ссадины. И мать тряслась над ним. Потому что Димка был долгожданным и любимым, а Лина ‒ досадной случайностью, ошибкой юности. Боялась признаться родителям, упустила сроки, вот и пришлось матери её рожать.
Она не скрывала, так и говорила дочке:
‒ Скажи спасибо моей глупости. А то бы тебя и не было.
Лина понимала, опускала глаза, и думала: жалко, что мама не оказалась целомудренней и умнее.
И снова она. Сидит на краешке больничной кровати. На голове чёрный платок, губы поджаты. Пришла не с пустыми руками, принесла печенье и банку компота. Как полагается. Молчит. Даже слова не скажет.
Очень хочется взять её за руку, дотронуться, ощутить тепло. Но страшно: отдёрнет ладонь, вскочит, уйдёт сразу. И просьбы о прощении не помогут. Не станет слушать. Потому что Димку не вернуть и не заменить. Лина точно не заменит.
Врач приходил, говорил, что ожог слишком сильный, не заживёт окончательно, след от него навсегда останется. Можно чуть сгладить с помощью косметических операций, но их бесплатно делать никто не будет, деньги нужны. Немало денег.
Мать внимательно выслушала.
‒ Не надо ничего.
И так обойдётся. С лица воду не пить. Нет у них лишних денег. Жизнь нужно устраивать. И дом сгорел, и всё сгорело. А даже если бы и были, нечего их на ерунду тратить. Голова в порядке, руки-ноги в порядке. Чего ещё надо? А то что след уродливый на всю жизнь ‒ так бог шельму метит. Пусть все видят и знают.
Пусть.
Мать никогда не скрывала своих мыслей, говорила прямо, что думала и чувствовала, поступала, как полагала нужным, с чужим мнением не считалась. Дождалась, когда Лине исполнится восемнадцать и опять высказала прямо:
‒ Я перед тобой свои обязательства выполнила. Кормила, поила, одевала. Выучила, вырастила. Ещё и бабкину квартиру тебе отдаю. Всё. Теперь сама.
И посмотрела на Димкин портрет с траурной ленточкой, всегда стоящий на комоде.
