Дай пинка каменной колонне ‒ почувствуй себя идиотом.
Отец бесстрастно взирает из-под длинной белой чёлки. Дан не видит его взгляда, зато прекрасно чувствует. Да-да, понимание между ними тоже особое. И непонимание.
Как, вообще, у него получается, вечно сохранять этот непробиваемый вид? Ладно ‒ отсутствие мимики, но он ведь даже в голосе, даже в жестах всегда ровен, ничего лишнего. Дана раньше тоже в этом отношении считали странным. По сравнению с другими детьми. Лишний раз не плакал, не капризничал, не дурил. И куда всё делось?
Или только рядом с отцом он чувствует себя несдержанной истеричкой. Или действительно серые стены настолько достали, что кажется сжимают с боков, протяни руку и упрёшься, а потолок ‒ слишком низко, прямо над головой, давит. Заорать хочется. И сбежать отсюда. Но дело-то в том, что Дан привязан к этому месту, как…
Да ни у кого такой надёжной цепи нет, которая неосязаемая, а держит крепче любой металлической. Но и сил таких, возможностей ‒ тоже ни у кого.
И с чего он вдруг психанул?
Наоборот, гордиться должен. Он же ‒ избранный. У него впереди такое, что большинству и представить не по силам. Вот так-то.
Дан насмешливо хмыкнул, сжал губы, попытался пробиться взглядом сквозь белую чёлку.
Ну и отец с ним. Всегда, когда надо.
Кстати, называть его отцом ‒ нельзя. Особенно в чужое присутствие. Хотя он и выглядит как старший брат. Почти не меняется наружно ‒ существо без возраста. Наверное, Дан тоже будет таким, они же очень похожи внешне.
Мама тоже смотрится моложе своих лет. Так говорят, а сам Дан не особо в подобном разбирается. Они видятся иногда.
У неё семья: муж и дочь. Для Дана ‒ младшая сестра. Станислава. Стаська. Стоит ему появиться в зоне её видимости, срывается с места, подбегает и виснет, как обезьянка, и не отпускает. Потому что запомнила уже: он ненадолго, скоро уйдёт. Максимум ‒ на три дня. Дольше ему нельзя. Ну, наверное, пять от силы выдержит, в нормальном состоянии, а потом…
Точно неизвестно, что будет потом, но и проверять не хочется. Да скорее всего то же самое, что случилось с Даном в первый раз.
Тогда ему шесть было. Он просто стал слабеть без видимых причин, словно кто-то выкачивал из него жизнь. Медленно, по капле. Лишал стремлений, даже таких простых и необходимых, как есть и пить. Он валялся на кровати и ничего не хотел, таял, как снег по весне.
Никто не мог понять, что с ним происходит. Ни врачи, ни близкие. Только отец точно знал. Знал всегда, и ни разу не обмолвился ни словом. Скорее всего, надеялся до последнего, что подобное никогда не случится. И всё-таки ему пришлось признаться, выбора не оставалось.
То есть по сути выбор был: между жизнью и смертью. Но тут уж слишком очевидно, что предпочтут родители. Одно решение на двоих, единогласное, но разделившее их навсегда. Они больше не виделись ни разу.
Порой Дану хотелось спросить, почему. Не спрашивал. Подозревал, что, скорее всего, останется без ответа, боялся обидеть и сделать больно. Да он и сам уже давно догадывался о причинах.
Он прекрасно помнил тот момент, хотя был маленьким, а ещё обессилевшим от неведомой болезни. Но всё равно помнил, вопреки здравому смыслу: каждое действие, каждый взгляд, каждое слово. Наверное, потому что это было слишком важным и значительным. Для них, для всех троих. Для Дана, для мамы, для отца.
Тот держал Дана на руках и уходил. Прочь от мамы, прочь из обычного мира. В другой. Если его можно назвать миром.
Дан сомневался, что можно. И до сих пор не до конца понимал, что же это такое на самом деле. Особое состояние пространства и времени. То, что способно существовать везде и нигде одновременно. Концентрат невероятных сил, непостижимых для человеческого разума. Для него пока тоже, хотя когда-нибудь он станет здесь хозяином. Но не обязательно же всё понимать до самой мелкой мелочи, до абсолютной сути. Главное, принять, проникнуться, пропустить через себя.
Наверное, это и к чувствам относится.
Мама смотрела им вслед. Дан видел её через отцовское плечо, к которому прижимался обессиленно. Она кусала дрожащие губы, пыталась проглотить стоящий в горле комок, молчала, молчала, молчала и вдруг не выдержала, произнесла, тихо-тихо, на грани восприятия:
‒ Ненавижу тебя.
Дан услышал. Опять же ‒ вопреки здравому смыслу, услышал. Но сразу понял, это не о нём. Отец тоже услышал и понял.
Наверное, со стороны могло показаться, что он не отреагировал никак. Пропустил мимо ушей, равнодушно отмахнулся. Но Дан сидел у него на руках и мог чувствовать то, что другие не могли. Как тот напрягся, чуть сильнее прижал Дана к себе.
Потому они и не виделись больше. Нет, вовсе не оттого, что ненавидели друг друга и держали взаимную обиду. Мама произнесла ту фразу только под влиянием момента, но на самом деле она не являлась правдой, тем более неоспоримой и абсолютной.
Просто существуют тупиковые пути. Как ни старайся, хоть злись, хоть плачь, хоть тысячу раз жалей, но по ним не проследовать дальше. Если хочешь двигаться вперёд, придётся выбрать другую дорогу, а с этой сойти окончательно и бесповоротно. И отпустить. Всё, что могло бы удержать тебя на ней, отпустить. Безвозвратно.
Конец
