— Как ты?.. — бессвязно молвил он, уставившись на флакончики. — Откуда?.. Когда?..
— Недавно, — вяло ответил Рубин. — Наведался к дракайнам, чтоб им языками подавиться!
— Ты украл итанга?!
— Грубовато. Позаимствовал?
Твою ж!.. Олеандру почудилось, словно его сперва на небеса подняли, а потом с силой швырнули наземь.
— Я не возьму их, — буркнул он, покуда сердце рвалось из груди. — Не хочу потакать воровству.
Рубин смолчал. Только кисло ухмыльнулся.
Понятное дело. Чего ему горевать и терзаться чувством вины? В кои-то веки он извернулся и подгадил соплеменникам по матери.
Чары двух Творцов его кровь не оскверняли. Отнюдь. Дорогу жизни перед ним расстелили феникс и дракайна, подданные Умбры. Дрянная там вышла история. Как наверняка было — никто не поведает. Но существа горазды домысливать. Неуёмные языки разнесли слух, что предки Рубина предались греху по глупости. Разделили ложе и разбежались. Женщина понесла и избавилась от нежеланного дитя. Не прикончила. Подкинула на Ифлога[1], уповая то ли на скорую гибель сына, то ли на совесть его горе-отца.
К счастью, Рубину повезло. Он увидел свет под счастливой звездой, потому что случилось третье: на него наткнулись ореады. Не кто-то из стражи, а Цитрин и Яшма — владыки клана. Они и пригрели бедолагу-гибрида под своими крыльями. И воспитали наравне с кровными детьми — Сапфиром и Чароит.
— О! — памятуя о друге-ореаде, Олеандр вспомнил об ином. — Сапфир обещался навестить меня.
— Когда? — Рубин посмурнел, хотя души в названном брате не чаял. — Скоро, стало быть?
— Со дня на день. А что? Боишься встречи с ним? Ты сколько уже кочуешь? Давно на Ааронг[2] заползал?
— Давненько.
Скрещенные за спиной мечи-парники соскользнули с плеч Рубина. Ремни юркнули точно в ладони, и он уложил оружие на подушку — нежно и заботливо, будто подношение кому делал.
Вроде остался он прежним. И все же что-то в нем изменилось. Лёгкое, почти неуловимое, оно ускользало, только Олеандра думал, что подобрался к разгадке. В одном сомневаться не приходилось: Рубин поднаторел и набрался опыта. Твёрдость шага. Взгляд, оценивающий и настороженный. Привычка отводить руки к затылку — туда, где обычно торчали рукояти мечей. Всё выдавало в нем воина. Казалось, нет таких невзгод, которые вырвут у него из-под ног почву. Он как клинок на наковальне — от ударов кузнечного молота только крепнет. Таких бойцов на поле брани лишь смерть подсекает.
Пока Рубин разминал плечи, жажда приволокла Олеандра к столу. Чтобы залить засуху во рту, пришлось осушить полбутылки с нектаром. И вдруг дыхание оборвалось. На грудь будто бочку с камнями поставили. Он попытался вздохнуть, но вздох застрял на полпути к легким.
— Эй, Цветочек! — возопил голос в мире, тонущем во мраке. — Ты чего это? Что с тобой?
— Дышать не могу, — прохрипел Олеандр и смолк — иглы боли вонзились в шею, прожигая насквозь.
Жар раскатился по телу со скоростью вихря. Чьи-то руки легли на плечи, встряхнули Олеандра, силясь привести в чувства. Да какой там! Он горел. Утопал во пламени. Кисти рук занемели — не пошевелить и кончиком пальца. Сердце трепыхалось в груди. Билось за жизнь, неровно и глухо, на последнем издыхании, через стук спотыкаясь о когти смерти.
С запозданием разум озарила мысль, что отравился Олеандр чем-то цепким, схватывающим мгновенно. С еще большим запозданием ум прикинул, влиянию каких ядов соответствуют ощущения.
Но сколь бы резво Олеандр ни размышлял, победу в гонке с отравой одержать не удавалось. Выводы ускользали, не успев сложиться. Мысли путались, утекали к потугам урвать глоток воздуха.
Удар боли швырнул его на пол. И он обмяк на ковре, погружаясь в бессодержательную темноту.
— Хранители, чтоб вас!.. Аспарагус! — услыхал он голос Рубина прежде, чем его засосала вязкая чернота.
[1]Ифлога — территория клана фениксов.
[2]Ааронг — территория клана ореадов.
Приглашения на казнь
Веки не желали размыкаться. Малейшие шевеления упрочивали темноту, опускали Олеандра на невидимую гладь, уносившую далеко-далеко. Там густело безмолвие. Не звенели над ухом споры и ругань. Не прилипала ко рту тряпица, пропитанная кисловатой влагой. Там всё было проще. Он не хотел выбираться оттуда. Но кто-то упорно дёргал плоть за незримые нити. Расшатывал лодку его покоя и утягивал к свету, горевшему всё ярче и ярче, ближе и ближе.
Снова и снова тело качало вниз-вверх. Снова и снова он то беспамятствовал, то ощущал на губах едкую водицу.
Не сумел бы он сказать, сколь долго колыхался туда-сюда. Но только над ухом прошелестело злополучное «Наследник, слышите меня?» — и свет вдруг обступил, окутал его коконом.
— Наследник? — растекся рядом бархатный голос, который он предпочел бы стереть из памяти.
Олеандр прикусил щёку с внутренней стороны. В ушах вновь разлился зов архихранителя:
— Сын Антуриума?
Надо думать, поговорку «Даже смерть не разлучит» сложили о них с Аспарагусом. Везде он Олеандра преследует, Боги! Даже в царстве мёртвых достал!
— М-м-м…
Время утекало, а Олеандр всё лежал бревном. Не получалось даже палец приподнять, чего уж и говорить о чем-то потяжелее. Например, о руках, которые будто примёрзли к ложу. Взор ошибался. Метался от потолка к ряду книжных полок. Сперва нечёткие и дрожащие, корешки фолиантов обретали ясность тем пуще, чем чаще скатывались по щекам слезы.
Животные яды, — прочитал он название одного из них. И разум ожил, настигнутый двумя осознаниями:
— Я не умер, меня отравили, — просипел Олеандр и отвел голову к плечу. — Твою ж!.. Почему ты? Нет, у меня мало друзей, конечно. Но они ведь есть! Почему я на тебя-то вечно натыкаюсь?
Облокотившись на колени, Аспарагус восседал в кресле у ложа. Черты лица его размывались в полумраке. Лишь бровь и усы выделялись тёмными кустами, будто хищник притаился в засаде.
— Хвала Тофосу, вы живы, — произнес он и выдохнул столь протяжно, словно до сих пор не дышал.
— Честно? — Олеандр отодрал руку от ложа и стер со щеки влагу. — Мне казалось, я погиб. Глупо, но…
— Вы и погибли, — высказался архихранитель. — Благо ненадолго. На мгновение-другое.
Зелень чар сорвалась с его пальцев и облепила балдахин, напитывая прицепленные к нему златоцветы. Растревоженные, они вспыхнули друг за другом и залили комнату теплым светом.
Олеандр моргнул раз, другой. Рассудок, чудилось, коркой порос, сквозь которую пробивались мысли. И единственное, на что хватало сил — оценивать обстановку, обретшую ясность.
Опрятностью Олеандр никогда не отличался. Вечно раскидывал принадлежности для рисования. Комкал шаровары и рубахи, которые скатывались безобразными кучами. Но ныне покои дышали чистотой. Частый их спутник — запах краски — выветрился. Из-за ширмы у стены выглядывали треноги для рисования. Строгим рядом выстроились на подоконнике баночки, ощерившиеся кистями.
