Наступило тягостное затишье, которое в конце концов нарушил его сдавленный возглас:
— По рукам.
Такие клятвы затыкали глотки крепче эвеновых пробок, отмоченных в вулканической лаве.
Но Рубин не будет размышлять о мойрах. Он просто сделает дело и отвяжется от Каладиума.
***
Удивительно, но Каладиум свершил все так, как и было оговорено. Зароки зачитывались долго и нудно, чтобы исключить лазейки. Но вскоре волос мойры расслоился и овил шеи принесших клятвы подобно ожерельям из золота. Это была обманка. За красотою украшения, впитавшегося в кожу, таилась опасность — кара, гораздая настичь клятвопреступника на краю света.
Какая? Палач не ответил. Но чутье подсказывало Рубину, что связана она либо с удушением, либо с обезглавливанием. Скорее всего, со вторым — под стать былому ремеслу Каладиума.
Ходили слухи, Каладиум никогда не отсекал головы одним верным росчерком лезвия. Вроде и меч хватал заточенный до зеркального блеска. Вроде и лёгкости руки его позавидовал бы всякий лихой истязатель. Да что-то извечно шло сикось-накось, и приговоренных настигали мучения.
Казни превращались в неумелую разделку туш. Каладиум попросту кромсал соплеменников.
Отсюда и прозвище одно получил — Потрошитель.
Ни один окаянник, будь он хоть тысячу раз грешен, не заслуживал столь лютой смерти. И это не упоминая уже о том, что за душами дриад обычно стояли плевые провинности.
Стальная братва давно упорхнула, а Рубин всё протирал портки о кушетку, пялясь в стену и сознавая произошедшее. Сказать, что Каладиум теперь пугал его до хиновых бредней, значит не сказать ничего.
— Эпоха Стальных Шипов, — только и выдал Рубин, покручивая в пальцах самокрутку.
И в грязи этих слов все вопросы потонули. Лес тогда настигло гиблое время, безжалостное и кровопролитное.
Дрожащими руками Рубин поднес курево ко рту и стиснул зубами. Разжёг на ладони огонек и вскоре выдохнул к потолку сгусток дыма. Скудные пожитки из новой жизни, которую он обрёл у фениксов, уже потонули на дне мешка. И он коснулся единственно сбереженных предметов из старой жизни — мечей-парников, от грузных рубинов на гардах которых исходил приятный холодок.
Рубин погладил их подушечками пальцев. И воспоминания пробудились. Перед глазами с кристальной ясностью пронеслись вечера, когда он, еще будучи сопливым юнцом, воображал себя бывалым воякой. Носился по каменистым тропам Ааронг и размахивал дарованными Цитрином клинками.
Курево чуть не соскользнуло с губ. К счастью, Рубин подхватил его языком и потушил. Отдернул кисть от оружия, словно касания нанесли мечам оскорбление. И ощутил, как в груди затрепыхалось в сомнениях то, чему он трепыхаться запретил.
Наперекор свершенному выбору, душу раздирало на части. Одна тянулась к истрескавшимся скалам, желая увидеть лица Яшмы и Цитрина, Сапфира и Чароит. Другая — к фениксам, истинным собратьям, которые не гнушались марать руки в чужой крови. К Янару, подлинному дяде, чьи боевые навыки приводили в восторг. А слова о том, что ни одному портрету не дано отразить черты Азера столь же точно, сколь лицу Рубина, заставили преклонить колено.
Азер и Рубин походили друг на друга, как две искры в костре.
Это был удар в сердце. Янар не просто открыл Рубину имя родного отца. Верховный заклинатель огня даровал ему право пребывать на Ифлога столько, сколько вздумается. А взамен попросил безделицу — наказать океанида, повинного в смерти Азера. Кому как не сыну павшего владыки вершить правосудие?
Мудро? Справедливо? Да как яду испить!
Ко всему прочему, лицо убийцы было известно. Не только Янару. Рубину тоже, ведь на эту горделивую рожу с разномастными зенками он в былые деньки насмотрелся, перебирая рисунки Олеандра.
Глендауэр! Вот кто убил Азера!
Самокрутка повалилась на пол, и Рубин растер ее каблуком сапога. Осознав, что гневается, прикусил язык и не отпускал до тех пор, пока боль не расшвыряла тяжелые мысли по углам.
Нет. Он не вернётся на Ааронг. Ни за что не вернётся. Руками фениксов он обрел дом и жизненную цель. У ореад же — от заката до рассвета прозябал среди камней. Влачил тухлое существование, ощущая себя чужим среди чужих. И внимал нравоучениям Цитрина о том, что тяга к истинным собратьям есть не более чем зов плоти и сущности, первородный инстинкт.
Свой выбор Рубин сделал. Отступить значит изменить самому себе.
[1]Янар — нынешний владыка Ифлога, правитель клана фениксов.
[2]Эвено — неопалимое дерево с черными листьями, растущее исключительно на Ифлога.
[3]Азер — ныне покойный правитель клана фениксов, старший брат Янара.
Танцы на лезвии ножа
Силин притащил Эсфирь на песчаную пустошь — участок бесхозной земли, веками отсекающий лес от воды. Почти всё восточное побережье занимали скалы, и лес круто переходил в обрыв. Но именно тут на несколько пядей вперед стелился пологий проход к Шелковому морю, бесконечному, лоснившемуся мягкими отблесками восходящего солнца.
Облака изукрашивали небеса серыми пятнами. Ливень уже не хлестал, и птицы вновь кружились над водной гладью, то камнем бросаясь вниз, то взмывая ввысь с бьющейся в клюве рыбой.
Промокший и уставший, с трясущимися от напряжения руками, Олеандр ткнулся носом в ограду из вьющихся лоз и ветвей. Через щель он наблюдал за отступавшим по песку силином и думал, как подобраться к Эсфирь и не угодить под чары ошеломления. В подушку для терзания превращаться тоже не хотелось, а вот досчитаться пальцев, напротив, крайне желалось.
Ой, пошло оно всё! Олеандр и так потерял время. Еще не хватало, чтобы из-за его нездоровой наклонности просчитывать каждый шаг Эсфирь сломала крылья. Волочение, пусть и по песку, явно не шло им на пользу — силин утягивал её к водице, как мешок с требухой.
Что это? Только ныне Олеандр осознал, что силин и Эсфирь перемазаны в крови.
—Я оттащил Абутилона подальше, — послышался за спиной возглас. — А хин так и лежит связанный и…
— Не ори. — Олеандр обернулся и наградил приятеля взором, смысл которого был понятен без слов.
Примирительно вскинув ладони, Сапфир приблизился к щели в ограде и прищурился.
— Великий Тофос! — едва слышно произнес он. — Ого! Я… Это её ты искал? Почему она в крови? Я не вижу никаких ран.
Олеандр моргнул.
— Уверен? — уточнил он. — Кровь обычно из чего-то вытекает, сознаешь?
— Её слишком много, — с нажимом ответил Сапфир. — Быть может, мелкие царапины даже я отсюда не вижу, но…
Столько кровищи ими не оправдать, — рассудил Олеандр. С губ слетел вздох облегчения с толикой непонимания. В услышанном сомневаться не приходилось. Пролетая высоко над землей, ореады при желании и черного жучка разглядывали на черном камне. А ныне ночь стремительно уступала господство над миром утру, что существенно упрощало задачу.
