[1] Забытьё — глубокое угнетение сознания, угрожающее жизни состояние между жизнью и смертью.
[2] Гурлан — лесная птица, очень громко кричит.
Призрак из прошлого
В одном из уголков Барклей ютились озеро и водопад, оцепленные Изои-Танатос — деревьями жизни и смерти. В их листве томились целебные соки, а стволы мало того что стонали, так вдобавок рыдали чем-то вроде кислотной смолы. Змеясь по бороздкам коры, черная слизь сползала на почву и сжигала всё. Поэтому цветы и травы, наученные горьким опытом предков, с годами перебрались к кромке воды — подальше от неприветливых соседей.
Дриады сюда не захаживали. Считали рощу Изос оскверненной землей, над которой клубится не то губительная, не то живительная аура — голова дуреет!
Олеандр ничего такого не чувствовал. Разузнав о рощице еще по малолетству, он быстро облюбовал её под логово.
Тишина и покой. Что еще нужно для счастья?
Разве что друг. Нет, больше, чем друг. Брат. Тот, кто подхватывал его мысли, рядом с кем он мог думать вслух.
Олеандр подступил к роще на рассвете, покуда солнце не разлило по миру жар. Белесые кроны деревьев, лоснящиеся в ночи, он заприметил еще с вершины откоса, стекавшего в овраг-колодец к озеру. Шесть лет минуло, а роща до сих пор выглядела так, будто он еще вчера подцепил к ветви лиану, оттолкнулся и, со свистом распоров воздух, бухнулся в водоем. А вон там, в тени водопада обычно сидел Глендауэр с листком в руках. Окутанный ветрами вдохновения, он порой строчил стихи со скоростью пойманной в банку мухи. Но буквы получал неизменно ровные, украшенные завитками.
Он пел. И песнь его растекалась птичьей трелью. Он пел — и стоны деревьев и шум водопада сплетались мелодией. Музыка и песнопения не для зрителей и рукоплесканий, утверждал он.
Музыка и песнопения — сила, затрагивающая струны души.
Да, роща Изос хранила отпечатки прошлого. Прошлое… И почему оно отзывается в груди столь блаженным трепетом? Удивительная все-таки вещь — время. Насколько сильно оно влияет на восприятие? Те дни, прежде казавшиеся Олеандру чем-то заурядным, вроде водицы в чаше, ныне превратились в сладкий нектар. Право слово, он даже Глена не обделил доброй мыслью.
Жуть какая, ну!
Мокрая глина и ковер подгнивших листьев приглушили шаги. Обступая лужицы слизи, Олеандр спустился на дно оврага и замер у воды. Утерянный обрывок прошлого закружил в голове, подернутый дымкой забвения, но навеки отложившийся в памяти мрачным воспоминанием о пережитом горе.
Плеск водопада, стоны деревьев… Все звуки перемешались, обернулись режущим слух гудением. Он так и стоял, вперив взор в груду пожухлых веток. Стоял, потому что понимал: ежели столкнется с братом, внутреннее око заглянет туда, где мечется озлобленное, не смирившееся со смертью матери дитя — в злосчастную пропасть, разверзнувшуюся между ним и Гленом.
— Чего уставилось? — буркнул Олеандр на темнеющий в двух шагах древесный ствол. — Это не так-то просто, сознаешь?
— У-а-а, — протянуло дерево.
— Больше нечего сказать?
— У-а-а…
— Да ты прямо-таки жрец красноречия!
А ты ерундой страдаешь, — подшепнул глас рассудка, и Олеандр тряхнул головой, как силин после купания.
И правда. Что он творит? Стоит тут пнем и беседует с деревом, будто оно ему внемлет.
— Сын Антуриума, — залетел в уши возглас, сплетённый из воды чистейшего родника. — Благого утра.
Силясь вбить в оцепеневшее тело немного жизни, Олеандр похлопал себя по щекам и обернулся.
Невдалеке, во мраке земляной пещеры, мигали две точки: синяя и белая. Вначале яркие и четкие, они утратили сияние, как только на свет вынырнул беловолосый юноша в простых шароварах и рубахе. Снежинки парили вокруг него, словно покачиваясь на незримых волнах.
— Глен? — Виски Олеандра окропила липкая морось страха.
Чем ближе подступал брат, тем пуще воздух напитывался влагой. А когда он замер, подле них, чудилось, выросли ледяные стены, напиравшие, гораздые вот-вот обрушиться.
— Боги милостивые, — вырвалось изо рта, когда Олеандр вгляделся в иссеченное шрамами лицо напротив. Два увечья рассекали бровь, одно пролегало под скулой, оттеняя ее изгиб. — Ты… ужас…
Стало быть, слухи не лгали. Дуги́ и правда вылепил из сына воина-карателя[1]. Затравленный мальчишка-гибрид, читавший дриадам стихи, сгинул. На смену ему пришел Игла — хладнодушный истязатель, подобие живого существа. Былая неуклюжесть стерлась. Его мышцы окрепчали и наполнились сжатым рывком. А разномастные глаза, раньше чистые и светлые, как озера, подернулись ледяной коркой: теперь уже не углядеть за ними отражения души.
Лучше бы Глендауэр погиб, без шуток. Он и прежде не отличался пылкостью и разговорчивостью, и все же в нем кипела жизнь, юная, ликующая. Глен излучал тепло, Игла излучает холод.
Честно, если бы не разноцветные глаза, Олеандр не признал бы брата.
— Что ж, — вымолвил Глен, едва шевеля губами. — Шесть лет пролетело, истинно.
— Ты об этом желал побеседовать? — вопросил Олеандр. — Ежели так, не трать красноречие. Я не хочу говорить о прошлом. Меня от него тошнит.
— Вы лжете.
Треклятые океаниды! Олеандр стиснул зубы, подсчитывая удары разбушевавшегося сердца.
— Что вы хотели сказать, Игла? — И снова уставился на брата. — Говорите и распрощаемся. У меня и без вас забот хватает.
— Ведаю. — Глендауэр походил на отлитое изо льда изваяние. — И хочу помочь.
— Не утруждайтесь.
За те пару мгновений, пока слух тревожил плеск водопада, Олеандр успел проклясть и себя, и рощу, и брата, который наведался в лес и призвал его к разговору, но, похоже, не понимает, что их дружба безвозвратно утеряна. Разбитое можно склеить, но трещины не затрешь.
Ничего они уже не исправят. Они больше не братья.
Олеандру вдруг очень захотелось очутиться где угодно, только не среди угольных стволов, где каждая тень, каждая травинка напоминали о былом. Как он ни отмахивался от вспыхивающих в голове картин — все попусту.
В памяти рисовались воспоминания:
Раз: в ушах прошелестел голос дриады, поведавшей, что госпожу Камелию отыскали близ Вальтос[2] и привезли в Барклей.
Два: Олеандр вломился в отчий дом, не чуя ног.
Три: мир замер, а чувства улетучились, сметенные подкрадывающимся осознанием чего-то важного, переломного.
И понимание пришло. Пришло и врезалось в стену отрицания, нежелания переваривать гнетущую истину.
Канули в небытие дни и ночи, быть может, годы и даже века. Время сдвинулось с мертвой точки, точно застрявший на пике горы валун, и понеслось дальше. Оно не даровало Олеандру шанса на сопротивление. Он не смог повернуть его вспять. Никто не смог бы.
