Матушка и правда умерла. Лежала на спине в изломанной, скрюченной позе, с вывернутыми рукой и лодыжкой. Листок сползал с ее лица, оголяя поблескивающие кровью раны.
Затем были рыдания и сумасшедшие метания. Затем — чьи-то руки, отдиравшие Олеандра от тела матери.
Лица-лица-лица! Кто все эти существа?
Отец, Глендауэр, Аспарагус … Вроде бы они. Но чего они хотят от Олеандра? Пусть уйдут! Исчезнут! Сдохнут!
Отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!
— Малахит, послушайте, — прожурчал рядом голос, высокий, но глубокий, как океан.
Олеандр моргнул. И видение померкло, расплывшись тающими пятнами. Он пожелал отозваться, но не сумел разжать сведенные судорогой челюсти.
— Я запятнан, — продолжил Глендауэр. — От позора мне не отмыться, прощения не вымолить…
Прощение? В самом деле? Да скорее снег на Ифлога повалит, чем Олеандр дарует ему прощение.
— Но мы с вами…
— Мы с тобой — ничто, — отрезал Олеандр. — И я до сих пор не понимаю, зачем ты меня позвал.
— А зачем вы вняли зову, коли презираете меня? — парировал брат.
И то верно, — подумал Олеандр. На подкашивающихся ногах он развернулся и пошлепал к тропинке, ведущей наверх.
— Благодарю вас за оказанную помощь, Игла, — бросил он, чавкая сапогами по размытой почве. — Стражей я отозвал. Уходите, путь свободен.
— Малахит, прошу вас…
В затылок дохнуло морозцем. Оборот, размах — и кулак Олеандра впечатался в бледную челюсть.
Ох ты ж!.. В горле увяз крик. По запястью будто раскаленным ножом резанули, костяшки засаднило. Щурясь и шипя, Олеандр зашагал туда-сюда, прижимая руку к груди и силясь обуздать ноющую боль.
Глендауэр отшатнулся. Тронул уголок губ, смазывая каплю голубой крови, расправил плечи и оцепенел, как если бы обратился манекеном для оттачивания ударов.
Подставляется?
Что ж, хорошо. Его воля. Пускай тогда прочувствует. Пускай осознает, каково это — похоронить мать и выведать, что твой брат — криводушный мерзавец, который ее совратил.
Вспыхнули и заплясали на ладонях Олеандра витки колдовства. Зеленоватые вспышки, сорвавшись с пальцев, впитались в ближайшее дерево. Одна из ветвей дрогнула. Удлинилась, крепчая и оживая. Выгнулась дугой и наотмашь хлестнула Глендауэра поперек груди. Настолько сильно, что его отшвырнуло к озеру и протащило по грязи.
С лица Олеандра отхлынула кровь. В груди свернулся тугой шар, выталкивающий дыхание. Он задумался, не потерял ли брат сознание, не поломал ли кости. Как вдруг тот перекатился на бок. Его рука чуть согнулась. Из-под дутого рукава в ладонь юркнул кинжал с древесной рукоятью-шипом.
Страх накатил удушливой волной. Олеандр узнал оружие. Когда-то, вырванное из ножен отцом, оно вонзилось в почву у ног Глендауэра — жест, который едва ли можно истолковать превратно, уж слишком он расхож. Существо свершает ложный бросок и откладывает дуэль на неопределенный срок, как бы говорит: «Ежели мы снова встретимся, я убью тебя».
Возможно, взгляды повздоривших никогда не пересекутся. Возможно, столкнутся спустя двадцать, сорок, пятьдесят лет. Как бы то ни было, клинок несет на острие угрозу расправы. А когда прольется кровь — вопрос десятый.
Олеандр сжал кулаки так крепко, как только мог. Но дрожь все равно мелкой рябью разбегалась по телу. В шее и глотке, животе и локтевых сгибах — везде! — громыхала кровь.
Он вздрогнул, услыхав голос:
— Мыслите, дни и ночи мои благоухают умиротворением? — Глендауэр покачнулся на бедре и встал. С его рубахи и шаровар стекала грязь. — Рискну вас разуверить, вы заблуждаетесь. Я таю. Истончаюсь, аки ледник, пожираемый пламенем. Порою мне чудится, будто ваша матушка жива. Но потом отрадное глазу видение омрачается кошмаром, мучительной пыткой, коя подманивает меня к краю пропасти. Камелия деревенеет, лик и стан ее иссекают трещины…
— Пожалуйста, замолчи. — Только Олеандр погасил тяжелые воспоминания, как они вспыхнули вновь и налились красками.
— Верно, то и есть ее нынешний облик? — Медленно, словно крадясь по усеянному ловушками полю, Глендауэр подступал к нему. — Омертвелая плоть…
— Замолчи, Глен, прошу, — Олеандр тяжело дышал, старался прогнать мелькающие перед взором картины.
— …кости, закованные в древесную броню.
— Да заткнись же ты наконец! — рявкнул Олеандр. — Неужели ты не понимаешь, Боги! Мне больно, Глендауэр! Ты давишь на больное! У меня совершенная память! Ты говоришь, и у меня перед глазами мать мелькает. Её смерть. Поломанное тело. Кровь… Я помню всё в ярчайших красках! Тебе жаль? Тебя преследуют видения? Ты заслужил, Глен. Видит Тофос, ты заслужил. Сколько лет от тебя не было вестей? Ты не снизошел до объяснений. Ты исчез, оставив меня в одиночестве, раздавленного, с вывернутой наизнанку душой. Да, матушка моя сама изменила супругу. Сама повязалась с тобой — юнцом, едва вышедшим из подросткового возраста. Сама надломила росток своей жизни. Но её выбор твоей вины не умаляет!
Прерывистый ветер нагнул ветви, забегал по водной глади пенными гребнями. По оврагу раскатом грома пронесся древесный стон. Внутри Олеандра что-то лопнуло — очередная перегородка. Он получил удар ярости, возможно, сильнейший за пролетевшие годы. Гнев лягнул его в спину. Закружил в вихре и подогнал к существу, которого он прежде нарекал другом и братом.
Клинок отца замаячил перед носом, удерживаемый Гленом. И Олеандр перехватил его и огладил рукоять.
Взмах — и острие уткнулось в синеватую вену на шее брата.
Резок. Всего один резок, и судьба Глендауэра решится. Кровь за кровь, — сказали бы океаниды. Это честно и правильно. Это кара. Отмщение за отца. Так почему Олеандр колеблется? Вот он — кинжал, свидетель давней клятвы, здесь, в его руках. Чирк — и все. Брат падет, истекая кровью.
Они никогда больше не встретятся, не попытаются понять друг друга. Они разойдутся навсегда.
Вдох.
Видит Тофос, ежели бы Олеандр мог позабыть боль, причиненную братом, он позабыл бы. Сил не пожалел бы, чтобы смыть из памяти гнетущие воспоминания. Потому что Глендауэр был первым, кто понял его, протянул ему руку дружбы и даровал немного радости и счастья.
Выдох.
Много долгих лет Олеандр мучился, тщась обуздать горечь потери и расставания. Учился успокаиваться и твердил, что нить его привязанности оборвется, но в итоге лишь осознал свою слабость. В плену обид и потерь он утопал в самообмане, полагая, что ненавидит брата.
Вдох.
Казалось, ежели размышлять о вражде и презрении день ото дня, действительность переменится.
Выдох.
И все же правда сильнее лжи. И все же знать, что врешь самому себе и продолжать упираться — насилие над сущностью. Олеандр давно понял, что ненависть стёрлась, осталась лишь щемящая тоска.
