— Интересно, — Олеандр перехватил бумагу. — Клематис и Птерис. Они тоже участвовали в том сражении?
— О чём речь? — подал голос Глендауэр.
— Битва, — Олеандр вздохнул. — Давняя бойня близ Морионовых скал. Там погибли двукровные дети моей тетки. Есть у меня подозрение, что Каладиум мстит за Азалию. Иной связи между жертвами я не вижу, либо её попросту нет. Сами посудите! Гинура и Мирт: они сыграли ключевые роли в судьбе Азалии. Спирея! Её отец погиб в том бою, саму её умертвили недавно. Я — сын Антуриума, воина той резни. Меня трижды пытались убить. Аукуба, Паслён, Клузий, Циссус, Седум — участники того сражения. Их погубил огненный взрыв. Кто остается? Отец мой ускакал… Клематис и Птерис? Ну-у, тут понятно. Каладиум не будет убивать подельников.
— Прочие мертвы, — Сапфир кивнул, водя когтём по колену. — А океанид ты велел не выписывать. Кстати! Ты ведь о детях ещё спрашивал. У двух лесных хранителей остались потомки.
— Кто? — Олеандр поглядел на него исподлобья.
— Ты, разумеется, сын владыки Антуриума. И дочь Строманта, гм-м… О, припомнил — Драцена.
Вот она — мишень! Мишень, которая ныне бродит у Морионовых скал. Мишень, которую Олеандр сам спровадил туда, где смутьянам подвластно свершить идеальную, тихую казнь.
Птерис!
В последний раз он был замечен на поляне. Видел ли он, как Драцена и Юкка помчались к скалам?
По венам Олеандра разлился яд обессиливающего страха.
— Возвращайся в поселение, Сапфир, — прохрипел он и устремил взгляд к брату. — Глендауэр, за мной.
[1] Воины-каратели Танглей — элитный отряд океанид, которых обучают с особой тщательностью и со временем превращают в виртуозных мастеров.
[2] Вальтос — территория клана лимнад.
Феникс и мишень
Ярость выворачивала Рубина наизнанку. Отчаянная и неистовая, она корежила, иссушала, порождая нестерпимую жажду — жажду расправы. В мыслях он уже сотню раз приковывал Каладиума к доске, распарывал кожу и выламывал ребра, разводя их в стороны, как крылья.
Костяная птица — рядовая на вулкане Ифлога казнь. Мудреная казнь, требующая сноровки. А Рубин, вот непруха, прежде не воплощал ее в явь. Но ученье, как известно, свет. И змею можно научить курить, было бы желание.
Он поднатужится. Умбра не даст солгать, он отродясь не вожделел знаний с такими напором и решимостью. А все почему? Да потому что Каладиум и его подпевалы — подлецы, каких душат во чреве.
Заключать с ними договоры — все равно что гнилые ягоды жевать: никогда не знаешь, что случится с тобой в следующий миг. Молчание в обмен на отравленное пламя. Казалось бы, плевая сделка: перетерли, скрепили, раскланялись. Но куда там! Чары рванули, угодив в поселение дриад.
Кто в том повинен? Конечно, Рубин. Ни оправдаться, ни указать на истинных подлецов — волос мойры вгрызался в шею раскаленным ободом, едва Рубин задумывался над этим.
— Хоть чешую свернул. — Он обернулся и, затянувшись самокруткой, выдул из носа дым.
Зашарил глазами по округе, но ничего подозрительного не выцепил. Морионовая гора дышала бездушием. На много шагов вперед и назад просматривались лишь коридор и стискивавшие его каменные стены.
Чуднó… Отчего Рубин тогда насторожился? На кой огляделся? Трижды. Нет, уже четырежды. Скалы как скалы, черные, источающие жар, тонущие в грязноватых клочках пара. Утро как утро: теплое и влажное — обычное дело для Барклей и примыкающих к нему территорий.
Рубин сщёлкнул наземь истлевшую самокрутку и придавил каблуком сапога. Инстинкты бойца обострились, взывая к уму-разуму и подсказывая, что тишина редко предвещает что-то путное. Тем более на Морионовой горе — по словам дриад, самом негостеприимном, проклятом месте, куда не призовешь на помощь, не подашь сигнал «Вытащите меня отсюда немедленно!»
— Потрудись-ка, дружок, — прошипел Рубин и вытянул руку, касаясь скалы, — осмотрись чутка.
Его ручной змей, Уголь, выскользнул из-за ворота. Прошелестел по предплечью и юркнул в щель, сверкнув алыми глазами-бусинами.
— Ни к чему нам рисковать. — Рубин сбросил заплечный мешок на валун, ослабил стяжки и вытащил наружу пояс со склянками.
Сонливость закручивалась в голове клубком пряжи. Руки не слушались. И все же Рубин вытащил на волю две нужные колбы. Лишил их пробок и прижал горлышками друг к другу. Искрящаяся рыжиной кровь из первого вместилища хлынула в соседнее, смешалась с каменной пылью, загустевая и превращаясь в кашицу.
Опустевшую колбу Рубин откинул в сумку, наполненную — заткнул и принялся встряхивать.
Никаких премудростей. Кровь взрослого феникса, кто бы ее ни испил, дарует исцеление. Каменная пыль для дракайна — яд. Рубин не единожды пробуждал так спящую огненную сущность, поэтому и приложился к снадобью, стоило тому окраситься равномерно багряным цветом.
Жаль, на вкус пойло напоминало мокрый песок, отдающий пеплом и ржавчиной.
Боль нахлынула сразу. Рубина словно в жерло вулкана кинули, и он забарахтался в кипящей лаве, пытаясь пробиться к свету.
Никто не рождается без боли — эту истину он усвоил давно. И все же, сгорая заживо, существа не думают, что боль — это нормально. Они думают о том, как выбраться из пекла. Они вопят, надрывая глотки.
Рубин тоже завопил бы, но не мог. Невзирая на мучения, в голове до сих пор вилась смутная мысль, что рядом кто-то бродит — и рвущиеся на волю крики застывали на губах. Он горел, но не сгорал. Через боль и мучения перевоплощался в феникса — в того, кто он есть.
В один миг он почувствовал, что вот-вот испустит дух. В другой — в глаза ударил солнечный свет.
Чей-то голос, приглушенный стуком копыт, произнес:
— Может, нам разделиться?
Рубин заморгал. Он валялся на камнях. Под боком притулились сумка и растрескавшаяся колба. Сознание он потерял, что ли?
— Считаешь, мы поступим разумно? — проворчал кто-то еще, по-видимому, девчонка. — Эти скалы… Почему они дымятся? Не знаю, Юкка, помяни мои слова, рано или поздно здесь кто-нибудь умрет.
— Не я, — ответил Рубин.
И снова моргнул. Заострил внимание на двух расплывчатых тенях, бредущих сквозь дымную завесу. Послышались отчаянные перешептывания — похоже, дриады его заметили.
Что они на Морионовой скале-то потеряли?
— Ты кто? — вскрикнул Юкка, и его вопрос повторило эхо.
— Древень в пальто, — выдавил Рубин.
Лопатки отчего-то зудели. Так, что хотелось впиться в них когтями и разодрать в клочья. Чудилось, под кожу вживили металлические осколки, которые надсекали мышцы при малейшем движении.
— Змей! — Из уст девицы кличка Рубина прозвучала сродни ругательству.
Он устало вздохнул. Ему бы порадоваться: «Тьфу ты, это всего лишь дриады», но радости не было. Дурные предчувствия не спешили отступать. Напротив, крепчали и крепчали. Царапались в душе, как царапает почву хищное зверье перед нападением — столь же пугающе, угрожающе.
