И все же куда отчаяннее сознание подтачивали иные заботы. Ныне Аспарагус словно по гнилой балке ступал, протянутой через пропасть. Чувства и помыслы походили на ворох листьев, гонимых ветром. Мнилось, он не отступал от свершенного выбора, хранил верность клану и правителю. Но теперь память все чаще взывала к прошлому, а жажда узреть милый сердцу лик иссушала с удвоенной силой.
Знал он, что Азалия целехонька. Знал, что Антуриуму не хватило подоплек и духу её покарать.
За какие грехи? Вестимо, таким вопросом он задавался, дозволяя сестре улизнуть.
В глазах Эониума и соплеменников она отражалась изменницей, коя спуталась с океанидом и породила выродков. А Аспарагус и Антуриум видели её жертвой— жертвой нерадивого лекаря, повального отчуждения, предвзятости.
Верно толкуют: за каждым изувером таится своя трагедия. Не урождалась Азалия с клеймом отступницы. Её искалечила жизнь, отравленная несправедливостью. Жизнь. И они — дриады.
Аспарагус кашлянул, пробегая глазами по округе. Кругом царствовали тишина и плотная дымка, еще не исшитая лучами солнца. Сквозь туман проступали очертания лысоватой рощи. Редея, она тянулась к землистому склону, у подножия коего раскинулся пруд, затянутый ковром цветения.
Карту родного полуострова Аспарагус изучил от корки до корки. Но ныне угодил в слепое пятно— необжитую местность, коя отваживала кочевников тишью и смрадом. По прикидке, роща простилалась к северу от Барклей. Дорога до ближайшего клана — Вальтос — отняла бы у наездника день, а то и полтора. Потому как скакать ему пришлось бы, огибая цепи смрадных водоемов.
Госпожа Удача потворствовала бы путнику, кой захватил бы с собой прищепку для носа. Аспарагус не захватил. Посему заглатывал воздух ртом— жаль, от слезоточивости то не спасало.
Изнурение ломало плоть столь же сильно, сколь и неотступно. Ощущалось ярко, как отсутствие конечности. Аспарагус завёл элафия под лиственные кроны и спешился. Каладиум стёк на землю следом. Улегся на спину и приложил к носу клочок ткани, пропитанный, судя по сладковатому запаху, духами.
— Погляжу, что там с водой. — Не дождавшись ответа, Аспарагус подступил к склону.
Огибая ямы, спустился к пруду и замер. Скользнул взглядом по обломкам птичьих костей, по цветению, укрывшему воду. Почва здесь совсем размылась, отсырела, впитав зловонную влагу. Аспарагус всё тщился отдаться во власть раздумий, поразмыслить, какой встретит Азалию, но мысли обрывались, рассеиваясь то в заунывном чваканье, то в шлепанье лап по грязи.
Цветение у берега проредилось. Вода пошла пузырями. Аспарагус едва отшагнул, как из пруда вынырнули тощие чешуйчатые лапы. Крючковатые когти вре́зались в почву, подтянули обляпанную илом плоть. Лысый, с глазами навыкате и мясистыми губами, уродец навострил уши-плавники. Выбрался и проскакал мимо на четвереньках. Нырнул в одну из ям, усеявших берег.
— Найпан? — Аспарагус углубился взором в колеблющуюся дымку наверху, а следом отнял руку от меча и отошел от пруда.
Не до того лютая его мучила жажда, чтобы он смочил горло водицей, от запаха коей сводило челюсть.
Он проверил водоем — та еще работёнка, учитывая, что недавней ночью он век не сомкнул. Страшился пробудиться с кинжалом в спине и принять единственно-благую весть — мучения, как и жизнь, скоро кончатся.
Чувствуя себя старцем, коему для полноты картины не достает бороды и посоха, Аспарагус снова замер и побарабанил пальцами по ножнам. Сгорбленные, похожие на недоразвитых детенышей, найпаны повылазили из ям, зарыскали по округе. Очи у них сверкали, как у хищников, загоняющих глупцов в ловушки.
Не ведай Аспарагус, что по природе они трусливы и убоги, рассудил бы, что назревает битва.
Найпаны бдели за ним— словно кто-то науськивал их, приказывал тень в тень слоняться за незваным гостем.
К счастью, склон к пруду примыкал пологий. Взобраться на него труда не составляло. Поэтому спустя миг Аспарагус уже брел по рощице выверено и плавно, стараясь позабыть об увечьях. Чваканья позади не утихали — напротив, крепли и крепли, затмевая разум чернью подозрений. Еще издали он понял, что трава, куда прежде улегся Каладиум, пустует.
Элафия дремал ровно там, где привязали — у подсохшего дерева. А вот треклятый лицедей испарился. Куда, любопытно? Справить нужду? На побег требуются силы, кои у Каладиума отжимали ранения. Былым вечером он едва ли с седла не валился. Хромал. Истекал жаром и отдирал от порезов повязки. Далеко ли уволочит кости столь немощный дриад?
Нелепость!
— Каладиум? — выкрикнул Аспарагус. И дурное предчаяние холодным комом заворочалось в груди. — Путь наш окончен, истинно? Стало быть, здесь-то вы и обжились? Ты натравил на меня найпанов? Нет… Дриада они не послушают. А кого послушают? Наяду, верно? Или… выродка наяды?
— Избавьтесь от этого умника! — усыпил тишину ломкий возглас, и Аспарагус вытащил из ножен меч.
Оценить, откуда донесся призыв, не вышло. Зато вышло резануть по привязи и пустить скакуна наутек — тоже недурственно, ежели взять в расчет, что очутились они рядом с гнездом вырожденцев.
Уродцы повыскакивали из-за деревьев. Ринулись в драку, как одуревшие. Аспарагус напружинился, поднимая напоказ лезвие. И стоило твари прыгнуть, резко ушел в сторону и полоснул по выступающему брюху.
Вечер сотряс хоровой визг: второй найпан цели тоже не настиг. Прежде ниспал, тщась содрать врезавшуюся в глотку лиану.
Так они и барахтались на пару под звучное шлёпанье удирающих собратьев. Первый, шипя и посвистывая, цеплялся за траву. Шлепал хилыми ручонками по крови, натекшей из пуза. Другой перекатывался с боку на бок, впиваясь узловатыми пальцами в удавку.
— Азалия! — прокричал Аспарагус, и крик залетал от ствола к стволу, пробуждая эхо.
Ноги вели его по кругу. Глаза и уши считывали малейшие колыхания и шорохи, ибо поблизости в тумане пряталась угроза посерьёзней. Он ждал, когда двукровная себя выдаст.
И вот коричневые чары — гарпия! — вспыхнули и заискрились, поглощая густеющий в листве мрак. Струя воздуха, подогнанная хлопком крыльев, врезалась бы Аспарагусу в грудь, но он ускользнул от нее в повороте.
Удар пришелся на дерево, и оно содрогнулось. Дрожь прошибла его от корней до вершины.
— Азалия! — проревел Аспарагус, как вдруг слух потревожили хлопки ладоней.
— Эсен, будь добра, вернись в логово… — произнес голос, расшевеливший застарелые воспоминания.
— Азалия…
— …а ты брось железку.
Придушенный уродец до сих пор хлюпал. Аспарагус чиркнул мечом по его горлу, повлекая за собой безмолвие.
— Браво! — долетело из-за спины. — Ежели я напишу историю жизни, обязательно упомяну, как ты разделся с найпанами.
— Много чести.
На мгновение среди деревьев показалось узкое лицо в обрамление зеленоватых, напоминавших тину, волос. Сверкнула белым клыкастая улыбка. И вырожденка, шелестя крыльями, скрылась в тумане.
