— Удивительное создание. Жаль, она не с нами. Ты ведаешь, кто она?
— Понятия не имею.
Пещера, куда они зашли, мало чем отличалась от других убежищ. Разве что выглядела чуть опрятнее. Затоптанный, штопаный-перештопанный ковер укрывал пол. У стены громоздился тяжелый стол, на коем покоились перья для письма, алели два аурелиуса, сверкая кляксами чернил.
— Чего притих? — Свечи на стенах мигнули, когда Азалия уселась на табурет и закинула ногу на ногу. — Изумлен, что до сих пор дышишь? Ты ведь тоже воин той резни у Морионовых скал.
— Беглец, — поправил Аспарагус. Он покосился на замершую в проходе вырожденку. — Я не сражался.
— Верно. Потому ты и жив.
— Лишь поэтому?
Зрачки Азалии расширились, перекрывая золотую радужку. Она разомкнула губы и сомкнула. Вопрос выбил её из колеи. Пещеру окутала тишина.
Толкуют: молчание — золото. А еще оно красноречиво. Порой за безмолвием таится куда больше чувств, нежели за словом. Нужно лишь уметь видеть и вовремя считать их, обнажая истину.
Пойди Азалия нынче на попятный, Аспарагус не поверил бы ей, напротив — укрепился в выводах. Он уже знал ответ. И она знала, что он знает.
— Эхо былых чувств желаешь пробудить? — Она наградила его одним из тех взоров, коими Эониум награждал выслужившихся дриад. — Какой в этом толк? Что ты хочешь услышать? Истинно, я помню, как ты ухаживал за мной. Помню, как мы подолгу бродили по лесу, болтая ни о чём. Я помню всё, Аспарагус. И мне искренне жаль, что брак наш не удался. Ты дорог мне — это правда. Очень дорог. Вдобавок мне особо не в чем тебя упрекнуть, что тоже немаловажно. Ведаешь, я долго думала, как мне с тобой поступить. Будь ты на моей стороне, я…
— Я здесь, — перебил её Аспарагус. — На чьей же я, по-твоему, стороне, м? Полагаешь, я Антуриуму верен? Я оставил его наследника, ведая, что вы, возможно, вновь попытаетесь его умертвить.
— Скажи еще, что не хочешь убить меня. — Она усмехнулась, барабаня пальцами по столу.
— Ныне? — Аспарагус прижал кулак к губам, тая улыбку. — Интересно. Вот беседовали мы наедине, клинок при мне был, а я… Растерялся я тогда, право. Видать, старость одолевает. Самой-то не смешно? За любителя меня держишь? Разочарую, я мастер, уж не сочти за высокомерие. За юнца горячего? Боюсь, ты спутала меня с сыном Антуриума. За смертника, кой отнимет чужую жизнь ценой своей? У меня супруга и дети. Двое. К слову, их я тоже покинул.
— Что ж, хорошо. — Голос Азалии смягчился. Морщинка, залегшая между бровей, разгладилась. — Говори, я слушаю.
Нелегко было выдерживать её взгляд — тяжелый и изучающий, глядящий, казалось, в самую душу. Она и правда изменилась. Каждое её слово, пусть и лишенное угрозы, раскалённым клинком било по ушам, выжигало в Аспарагусе былые чувства, рождая отстранённость.
Всегда от Азалии веяло силой. Всегда она, как истинная дриада, выросшая на Стальных Шипах, показывала мало, прятала много. Но никогда прежде от неё не исходила столь лютая ненависть. Никогда прежде очи её не горели огнём безумия, не темнели, будто в них копился чад.
Зря Аспарагус думал, что сумеет наставить дочь Стального Шипа на путь искупления грехов. Даже ему неподвластно переписать её прошлое набело.
— Воззовем к честности, — наконец, произнес он, услыхав покашливания вырожденки за спиной. — Цель твоя — не только покарать неугодных. Чары твои иссыхают, ты отречена от рода излишне долго. Вернуть отвергнутого в род подвластно либо Антуриуму, либо его наследнику. Проще говоря, один из них нужен тебе живым, в противном случае ты уже не возвратишь утраченного. Ты жаждешь власти и восполнения отнятого, но захвата не свершила. Почему? Осмелюсь предположить, повинны в том страх и неуверенность. Ты решила повременить. Достигнуть, так сказать, хотя бы одной из целей. Но что дальше? Нападешь на Барклей? Когда?..
На лицо Азалии набежала тень. Она откинулась на стену, прикрываясь ладонью от жара свечи.
— …М-м-м, — протянул Аспарагус. — Стало быть, я рассудил верно — ты сомневаешься. Зелен лист, задаешься вопросами, куда подевался Антуриум? Быть может, он о чём-то догадался? Быть может, что-то замыслил? Вздор. Ничего он не замыслил. Он ускакал ещё до того, как мы отыскали тело Спиреи.
— Где он?
— Не подскажу, ибо не осведомлен.
— Аспарагус…
— Я не лгу, — с нажимом произнес он и наградил Азалию прямым взглядом. — Он и сыну не поведал, куда держит дорогу. Но я не думаю, что в том сокрыт какой-либо потаенный умысел. Я советую тебе дождаться брата. Не торопись. Антуриум и Олеандр совершенно разные. Наследник из тех существ, чей разум молчит, покуда в крови кипит ярость. Ежели он жив, он может рубануть сгоряча, попытаться дать отпор. Не думаю, что ты жаждешь править пеплом и разрухой. Антуриум разумнее сына, есть надежда, он снизойдет до беседы.
Молчание послужило Аспарагусу ответом. Но он знал: Азалия задумалась над услышанным. Оставалось надеяться, что владыка Барклей в пути не задержится. Мало кто ведал, что Антуриум наделён даром предвидения. Дар редко давал о себе знать, и картины будущего часто были туманными. Зелен лист, поэтому Антуриум и ускакал из леса — чтобы наведаться к мойрам и придать видениям четкость.
Скоро он вернётся с решением. Ему нужно лишь время, кое выиграет для него Аспарагус.
***
Поначалу Рубин не понимал, что лакает. Его опаивали снадобьями. Но он не ощущал ни вкуса, ни запаха, будто в ноздри и гортань пробок понатыкали. Чувства возвращались нехотя. С каждым глотком, с каждым вздохом они растрясались ото сна. И вот под ребрами запекло.
Он дёрнул плечом и тут же зашипел — в грудь, казалось, иглы вонзают: неглубоко, часто-часто. Картинка перед глазами собиралась из мытых, дрожащих обрывков, порождая бредовые мысли, что кто-то пыжится склеить расколотый мир. Воспоминания вломились в голову.
Побег из леса. Драка с ореадой-найрой. Смерть Драцены. Клематис и Птерис, которые его усыпили.
Взор, точно мотылек, устремился к пламени — к проржавевшему подсвечнику на стене, оскалившемуся зубьями свечей. Рубин заворочался на жестком, неотличимом от голой почвы настиле.
И тут на грани слуха растекся бархатный голос:
— Переломы зажили. Всё в порядке.
Знакомый говорок! Рубин попытался отвести голову к плечу, чтобы углядеть толковавшего. Но тщетно — не так-то просто, лежа на животе, воззриться на того, кто стоит за спиной.
— Сын Цитрина? — обратились к нему, и он осознал, что голос тот принадлежит Аспарагусу. — Слышите нас?
— Кого этовас? — прошелестел Рубин. — У тебя… Как это называется?.. Расщепление сознания? Где мы?
Ответом послужило безмолвие, подогреваемое жаром чужих вздохов. Два расплывчатых пятна попали в поле зрения, обрели чёткость. И теперь Рубин мог смотреть на них прямо, не пытаясь свернуть себе шею.
