Долго молчали, казалось, что первое слово будет неестественным, и он обрадовался, когда Таня спросила: «Красиво?» Он неожиданно сказал: «Ты красивая» – и сразу смутился, почувствовав, что слова эти не принадлежат пока ему, а прилетели откуда-то из будущего, оставив там пугающую пустоту.
Внизу густел, темнея, воздух, и в нем светился, словно выхваченный лучом, ореховый куст. Казалось, он медленно и неотвратимо поднимается вверх, и прозрачные его листья сияют, пропуская идущий изнутри свет.
И тут память вздрагивает, и путь, выбранный ею до сих пор, освещается этим мерцающим огнем. Словно сон, сбывшийся в прошлом, собирается из случайных, почти забытых кусочков картина, возвращая себе неясный, но обещанный раньше смысл.
3
Возвращаясь домой ночью, он остановился на той возвышенности, после которой дорога уже спадала к деревне, и смотрел на слабую цепочку огней на улице. Огоньки то вспыхивали ярче, то чуть ли не гасли совсем – там покачивались под ветром далекие фонари, высвечивая кое-где стены домов, и тени шевелились возле них.
И оттого, что показалось, будто видит это впервые, он почувствовал, как бесконечно давно не был там, и за это время что-то изменилось в домах, во всей улице – и ждет его приближения странная новость.
Чувство это рассеялось, как только он увидел под первым фонарем свою тень. Но дома, когда уже лег в кровать и смотрел в темноту немигающими глазами, все представлял цепочку огней, стараясь повторить странное чувство. Он включил свет, сел к столу. И долго смотрел в оставленную еще днем раскрытой книгу, не замечая слов, беззвучно проплывающих перед глазами. Легко вспомнилась темнота, окружавшая его совсем недавно на возвышенности поля, слабые огни улицы, но чувство, удивившее тогда новизной и неожиданностью, ускользало. Словно начиная сначала, он опять подкрадывался к нему, замирая от готового вот-вот вспыхнуть счастья – и уже появилась тяжесть в словах, которые он слышал изнутри: «Всегда при возвращении кажется, что все переменилось за время твоего отсутствия, и последние минуты перед встречей заполнены тревогой и ожиданием нового». Череда этих слов повторилась, словно повернулся какой-то диск, – так в детстве он любил смотреть на колесико электрического счетчика с удивительными разноцветными метинками. «Почему «всегда» – я ведь только один раз сегодня…» – мелькнуло в голове, и он почувствовал, что не только это слово, но и все вслед за ним уже дрогнули, словно собираясь исчезнуть и открыть что-то еще более ясное, скрытое за ними. И странный диск поворачивается, уже изменившийся: «При возвращении по-новому произносятся забытые слова». Он поднимает голову, оглядывает комнату, из тишины выплывает привычное тиканье часов, и, словно вспомнив, что уже поздно, надо спать, выключает свет и ложится. И вдруг сами собой возникают друг за другом слова, и он чуть не произносит их: «Слова – забытые дела…» – и обрываются, требуя не существующего пока продолжения.
Кажется, давно знакомы эти слова, но паузы, встающие между ними, совсем по-новому удерживают смысл. Он еще повторяет три слова и не замечает, что продолжение уже растворяется в бесконечности сна.
Избегая событий, память ищет в прошлом странное чувство, которое вспыхивает с первым воспоминанием и повторяется потом почти неизменным. Это чувство с годами окружается, обволакивается словами, появившимися для его названия или объяснения, и слова усиливают его притяжение. Когда жизнь помещалась внутри огромного пространства, ограниченного куполом неба и горизонтом, и дом помещался под самой верхней точкой неба, – звала извне какая-то тайна. Но вот разорван далекий воздух у горизонта – сначала первой поездкой из дома, оставшейся не разгаданной в своей странности всю жизнь, потом все чаще повторялась эта дорога, уходившая все дальше, и в один из дней оглянулся, и стало ясно, что тайна перенеслась обратно, под знакомое и близкое с детства небо. И как вернуть туда разгадку, не уловимую словами, и увидеть ее хоть на мгновение в мерцающем над домом небе?
4
В последнюю перед отъездом из дома весну он ходил за плугом, когда сеяли картошку. Отец водил лошадь, часто давая ей отдохнуть. Они останавливались, оглядываясь вокруг, а лошадь всегда смотрела себе под ноги. От нее шел пар, и от земли поднимался густой воздух, и запахи смешивались. Хотелось говорить с отцом – всегда приятная работа вызывала такое чувство: кажется, хочется что-то сказать, и одновременно знаешь, что некогда, да и что выбрать из тех непроизносимых слов, что плывут, как непрерывный отвал земли от плуга перед глазами. При остановках, оглядываясь вокруг, видя далекое темное поле, синий за ним лес, он словно набирал воздуха для слов, но их не было – они растворились, исчезли за неясным желанием запомнить все виденное, не проронив ни одной капли, без которой неизбежное воспоминание об этом дне будет неполным. И весь этот день, даже затухая к вечеру, не исчезал, а переносился в будущее, забирая с собой слова, которые сейчас нельзя было сказать.
Когда закончили, и перепаханная земля приподнялась, храня в себе еще неразличимые борозды, и лошадь уже стояла у сарая, он вышел на улицу, удивляясь тишине, окружившей дом. И удивление тоже принадлежало не только этому дню, но и неизвестному будущему, в котором вдруг окажется ясным и даже названным неизбежными словами.
Он сел на скамейку, почувствовав, как она постарела – еще год-два, и кто-нибудь провалит ее, и останутся только столбики с загнутыми букетиками ржавых гвоздей. Но сейчас было как раз то время, когда скамейка нашла наконец самое естественное положение – и наклон к забору, и выпуклость поверхности с продольной трещиной, и еще что-то, самое главное, что состояло только в единстве и неотрывности друг от друга и скамейки, и забора, и корявой яблони с редкими листьями – совсем старуха, – и огромного столба с подпоркой. Было тихо, безветренно, но столб гудел, и тишина была не пустой, а все же осязаемой через этот гул.
Он посмотрел вдоль старого забора, по всей его ребристой поверхности, и вспомнил, как выглядели эти палочки, когда они с отцом их прибивали – перед этим чистили от коры ножом, и ладони надолго оставались потом бурыми, он даже старался их вымазать побольше, специально натирая о скользкую, только что оструганную ольховую палку. Сейчас забор даже уже не стоит, а висит на столбиках – наверное, они дубовые. Да, отец тогда и говорил, что дуб в земле может оставаться крепким сто лет. «Что ты, как камень, будешь пилить – только искры», – и брызгал руками, показывая искры.
И когда, уехав из дома, он сидел в непривычной комнате, высоко над шумной улицей – внизу гудят машины, торопятся люди, – взгляд, которым он смотрел в тот день, когда дома сеяли картошку последней перед отъездом весной, соединился, наконец, со словами, завершающими круг на первой странице только что купленной тетради.
Написанные, слова вдруг обрели совсем другой, неожиданный смысл, бессильные найти во времени свое потерянное место. Но уже нельзя избежать их притяжения – и одновременно удивление и радость вспыхивали в словах, завершающих воспоминания.
Давно рассказанный отцом случай – колхозный конюх убил кобылу – стал чуть ли не придуманным, и страшно даже представить, что подумал бы отец, прочитав несколько страниц, озаглавленных словом «Смерть».
