Сколько же в нем самоуверенности.
Он склоняется, намереваясь по-хозяйски коснуться моих губ. Я резко отворачиваю лицо, Боже, каким усилием мне это дается, что я едва могу скрыть своё учащённое дыхание. Кан замирает, но я вижу, как его губы улыбаются, будто он и это предвидел.
— И всё-таки, — начинает говорить приглушённо, так что его глубокий голос вызывает дрожь, — моё предложение остаётся в силе.
И почему эти слова заставляют чувствовать так, будто меня поднял в воздух ураган?
— Но ночью тебе действительно нужно было поспать, — добавляет он.
— Хотите сказать, что вы вновь сделали мне одолжение? — вздёргиваю подбородок.
— Предложение, — оборвал он меня на полуслове. — Это может быть предложением, если ты этого… захочешь.
Мы надолго встретились взглядами. На его губах играла искренняя улыбка, заставляя моё сердце встрепенуться в груди, потому что этот мужчина не раздаривал такие улыбки просто так.
Я облизываю губы, чувствуя себя до странного смущенной и по-детски счастливой. Глупое, глупое сердце, оно не играет мне на пользу, вопреки моему разуму, не слушается меня, продолжая горячо стучать в груди.
И вообще у меня сейчас суд, я должна думать об этом, но я растворяюсь в этом безумно горячем взгляде. Ещё недавно я злилась и готова была рвать и метать, а сейчас, словно раскалённый воск, таю в его руках. Я не заметила, как расстояние между моими губами и его сократилось, я сама тянулась к нему, но громкий оповестительный звонок, раздавшийся в коридоре, прерывает примирительный поцелуй. Я лишь слышу, как с губ Кана срывается грубое ругательство.
С моих губ срывается нервный смешок от понимания, насколько он был напряжен. Когда звон обрывается, Кан рывком притягивает меня и впивается в мои губы. Я отвечаю, после буду страшно себя ругать и корить.
— Предлагаю после праздничный ужин, — сжимает мои ягодицы, чуть приподнимает, прижимая к своему паху, давая почувствовать его каменное напряжение. — А после принять совместную ванну, — шепчет в мои пульсирующие от страстного поцелуя губы.
Я не успеваю ответить категоричным возражением, он сплетает свои пальцы с моими и увлекает за собой.
— Идём.
Я хотела много чего сказать и не хотела одновременно. Отказаться от него, поставить жирную точку, сжечь мосты. Это глупо, ведь он… помогает мне, боже, да он столько всего сделал для меня, и самое главное — чего я так стараюсь не замечать в упор — он всегда рядом, начиная с того момента, как вошёл в тот кабинет.
Я запуталась. Хотелось плакать. Но я не могла себе этого позволить.
Мы вышли в коридор, и я всё-таки высвободила свою руку из горячей ладони мага. Лёгкий мандраж охватил тело, когда я увидела, как охрана пропускает последних посетителей в судебный зал.
— Послушай меня, Адалин, — вдруг обхватывает мои плечи Кан и чуть сжимает их, — думай о себе, только не через взгляд твоего отца. Его выводы о тебе это его проблемы, не твои, ты не обязана быть в долгу перед ним. И не обязана быть хорошей, лишь только бы получить его одобрение. Ты имеешь право на свою жизнь, и это право сейчас отстаиваешь, — произносит чётко каждое слово, вызывая сильное сердцебиение. Я киваю, потому что говорить сейчас не могу, не знаю что. — Я буду с тобой рядом, — заключает он, смотрит в глаза так, что в груди становится совсем тесно от сильных чувств.
— Ты поняла меня? — повторяет вопрос, который я слышу лишь со второго раза.
— Да, — срывается с моих губ.
— Хорошо, — Фоэрт ободряюще улыбается мне, и это вселяет какое-то потрясающее чувство уверенности.
Мы входим в зал и проходим с Каном на первые ряды, я стараюсь не смотреть по сторонам, лишь мельком замечаю Магрит, своего отца и много знакомых лиц, друзей и дальних родственников нашей семьи. Все они, конечно, пришли поддержать сторону отца, и вряд ли можно ждать от них доброго слова в мою сторону. Мне становится не по себе, когда слышу перешептывания и косые взгляды.
— Заимела себе любовничка.
— Какая наглость, даже не скрывает, — слышу я.
Как ни странно, эти грубые слова меня не цепляют, наверное, потому что рядом со мной он. И я действительно имею право на свою жизнь и на счастье, вся эта грязь, что лилась со стороны, не что иное, как зависть.
Зал гудел, шуршали одежды, и всё это создавало гул, который эхом разносился по высокому потолку. Как только в зал вошёл судья, все разом смолкли и встали.
Время будто замедлило ход, я погрузилась в происходящее настолько, что не чувствовала ничего, кроме сосредоточенности на процессе. Я видела, как вышел мой отец, его рассказ о наших отношениях был напряжённым, но он в подробностях вылил публике ту нашу давнюю историю. Его глаза, как и прежде, холодны, как и прошлый раз, он не воспринимал меня и смотрел как на пустое место, не испытывал ни капли понимания и сострадания, лишь уверенность в своей правоте. В груди едва всколыхнулась застарелая обида, и тут же она растворилась, когда я осознала одну простую вещь — я больше не хочу от него ожидать чего-то, это его право так поступать, а всё остальное пусть решит закон.
Фоэрт Кан знал это как никто другой. И я доверяла ему.
На смену ему вышла Магрит. И, честно говоря, я была несколько удивлена её сдержанности в выражениях относительно моей порядочности. На неё даже не похоже. И что-то мне подсказывало, что тут не обошлось без влияния моего… адвоката. Который был сейчас рядом со мной и также всё выслушивал спокойно, холодно, безэмоционально. Это состояние спокойствия передавалось каким-то образом и мне.
Когда пришёл мой черёд выступать, я была на удивление полна решимости, я не знаю, что произошло за эти двадцать минут, которые пробыла в этом зале, но у меня будто камень с груди свалился, груз, который лежал на моих плечах все эти пять лет, упал. И я с уверенностью смотрела в будущее, смотрела в глаза всем тем, кто был сейчас в зале, и говорила прямо, честно и искренне… Всё происходило будто не со мной и со мной одновременно, и я только шагнула в это всё, в свою новую жизнь, хоть десятки глаз были устремлены на меня, на лицах я видела маски неприязни и осуждения. Но я не одна, меня пришли поддержать Эварт Грант, Габора со своим мужем, оказывается, Кан выслал им приглашение. И я испытывала глубинное чувство благодарности. Какие могут быть тут ещё сомнения? В нём. В самом главном человеке, который был сейчас здесь.
— Хорошо, леди Ридвон, — заявил судья после воцарившегося недолгого молчания, когда я закончила говорить, — можете возвращаться на своё место. И слово предоставляется Фоэрту Кану, адвокату госпожи Ридвон.
Вобрав в грудь побольше воздуха, я спускаюсь в зал и возвращаюсь, поднимаясь по ступеням, на своё место, в то время как Кан покидает своё. Понимаю, что сейчас самый решающий момент.
Когда он начинает говорить, у меня внутри всё замирает, его голос опускается в самую глубину моей души и, кажется, навсегда там останется. В какой-то момент я понимаю, что важно вовсе не обладание наследством, а важно что-то другое, намного большее, чем обладание чем-либо. Воссоединение семьи, ведь для Кери важны не пустые стены, а — я всё-таки осмеливаюсь об этом подумать — ей важно, чтобы у неё был отец, её родной отец.
