– Ещё на той неделе! Техника простаивает, а это убытки.
Стас верен себе – экономист до мозга костей, голова которого забита цифрами и расчетами. А я просто не люблю, когда тянут сроки, словно они из смолы сделаны.
Рыльский тарахтит, хватаясь за разговоры о работе, но удивляет своей торопливостью. Так тарахтеть не в его характере. Смотрю на него внимательно, пытаюсь угадать, что в его голове творится, откуда нервозность, и вдруг он будто бы сдувается. Откидывается на кресло, крепко впивается длинными пальцами в подлокотники, и к моему удивлению суставы белеют.
– Дим, давай сегодня напьёмся? – предлагает и подкрепляет просьбу таким тоскливым взглядом, что у меня внутри всё холодеет.
– Похоже, не у одного меня дерьмо на душе.
Стас криво ухмыляется, черты лица становятся жёстче: заостряется подбородок и скулы, на виске бьётся синяя жилка.
– Просто давай поедем в бар. Или куда угодно, лучше даже на Луну. Иначе я кого-нибудь точно убью. Например, свою жену.
Всегда мирный и спокойный Стас удивляет внезапной кровожадностью.
– Не надо никого убивать, Стас. Не бери грех на душу, она этого не стоит.
Стас морщится, отводит взгляд. Знает, что я вижу его жену насквозь, вот только фокус в том, что я всегда позволяю людям совершать ошибки. Самим набивать шишки, даже если это очень близкие мне люди. Мы редко обсуждаем Настю, но если он считает, что хочет жить с ней, вот такой блудливой кошкой, то пускай. Он взрослый мальчик, сам всё понимает. Толку мне его в темечко клевать? Но, кажется, даже долготерпению Стаса приходит конец. Или любовь прошла, и мозги встали на место?
Его настроение мне не нравится. Молчаливость, задумчивость, морщины, прорезающие лоб… Друг плохо выглядит, разбитым и растерянным.
– Стас! – Сбрасываю ремень, резким толчком на ноги поднимаюсь и, обойдя разделяющий наши кресла столик, крепко хватаю Стаса за плечи. Встряхиваю, он от неожиданности удивлённо моргает, а я говорю, наклонившись ниже, и наши носы на одном уровне: – Не смей даже думать об этом. Никаких убийств, никакого насилия. Это не для тебя, ты другой. Потом жить не сможешь. Что бы ты сейчас ни думал, что бы ни чувствовал, это пройдёт.
Возвращаюсь на место. Долго молчим, я смотрю в иллюминатор, наблюдая за плавным снижением замолёта.
– Ты прав, Дима. Просто… ай, неважно! Давай напьёмся и побудем наконец нормальными мужиками. Пожуём пьяные сопли, пожалимся друг другу, – Стас горько смеётся, и столько отчаяния в этом смехе, во всей позе его. – Дим, ты же мне расскажешь, что у тебя с Юлькой? И с Варей? Мы давно просто не говорили за рюмкой чая.
– Вот любопытный чёрт, – усмехаюсь, покачивая головой. – Это всё слишком сложно, потому и правда, нам нужно напиться.
***
С котлованом всё обстоит не так критично, как казалось сначала. Работы, пусть с опозданием, но закипают, рокот техники оглушает, а прораб орёт на незадачливого парнишку в жёлтом жилете:
– Да мы за три дня его выкопаем, – надрывается прораб, – ковшовые буры где? Где?
Он ревёт так, что багровеет мясистая шея, а я подхожу и интересуюсь, при чём тут парень, если всю технику должны были заказать давно.
– Да заказали, Дмитрий Николаевич, – едва не плачет, – но я не проконтролировал! А эти придурки с адресом напутали. Ковшобуры в Е* ушли, и пока вернутся… Время потеряем, опять!
Прораб ещё бы долго материл всех и каждого, но я советую ему не кипятиться раньше времени и обещаю, что буры будут у него уже завтра к обеду.
– Как раз вовремя, да?
Восхищённый прораб прижимает каску к колесоподобной груди и, махнув рукой, убегает контролировать процесс. Я засовываю руки в карманы, смотрю на работающие экскаваторы, и такой покой на душе, такое расслабление в каждой мышце. Согласитесь, есть что-то невероятное наблюдать за тем, как на ровной площадке, поросшей бурьяном и засыпанной мусором, спустя время вырастает что-то полезное и нужное. Пройдёт пару лет, и здесь появится современный центр – самый лучший в стране, и сотни детей получат помощь. Ради этого стоит жить.
Когда-нибудь я обязательно привезу сюда Варю. Странные у меня желания, самому смешно. Девушек по ресторанам нужно водить, а не на стройплощадки. Но, мне кажется, она оценит.
В бар мы едем, когда все дела раскиданы по углам. Хотелось бы завалиться в первый попавшийся, как в старые добрые времена, но мы не в том статусе, чтобы пьяными мордами светить на потеху журналюгам. Потом не слезут, набросятся и все кости обглодают.
Охрана приезжает первой, проверяет каждый угол, и только после отмашки выходим из машины. Через боковую дверь, прочь от любопытных глаз, по винтовой лестнице прямиком в VIP-ложу. Пахнет пряностями и табаком, приглушённый свет создаёт налёт загадочности. Респектабельный мужской клуб, в котором курят сигары, пьют коллекционный виски и обсуждают многомиллионные контракты – отличное безопасное место.
Стас хмелеет быстро. Молчит, рассматривая носки своих туфель, мрачнеет с каждым выпитым глотком.
– Так не пойдёт, – говорю, жестом отправляя официанта. – Мы сюда вроде бы языками трепать приехали, а не тупо напиваться. Молчать мне комфортнее наедине с собой.
Стас шипит сквозь сжатые зубы. Откидывает голову, бьется затылком о подголовник, смотрит в украшенный софитами потолок, покачивая в бокале виски.
– Я никогда не думал, что сумею так возненавидеть кого-то. До отвращения, – глухо говорит, и приходится податься вперёд, чтобы расслышать. – Такая ярость в груди, отчаяние. Это очень сильные чувства, я не могу с ними справиться. И ненависть эта… она меня убивает, превращает в чудовище. Я его боюсь, Поклонский. Настю тоже видеть боюсь. Не справлюсь, голыми руками разорву. Это очень страшно – такое чувствовать.
– Я бы хотел сказать, что это нормально, но нет ничерта нормального в том, что мой друг горит, как факел и вот-вот потухнет из-за какой-то стервы.
– Наверное, – дёргается и, подобравшись, садится прямо. Делает большой глоток, снова за бутылкой тянется. – Я так любил её, Дима. Таким идиотом был. А ей… галерею ей, всё что хотела. На блюдечке, на ладони. Только бери!
– Она и взяла, – криво усмехаюсь.
– Взяла и правильно сделала. Я же не жалел бабок и сейчас на жалею, что потратил столько. Нужно быть последним ничтожеством, чтобы экономить на любимой женщине. Но мне обидно, мать его, что она решила, что может об меня ноги вытирать. И ведь вытирает! Совсем ошалела от любви, страх и совесть потеряла. Меня позорит.
Снова пьет. Подвигаю к нему ближе блюдо с закусками и жалею, что ничего серьезнее бутербродов и нарезок не заказали.
– Ты закусывай, а?
Не слышит. Плотину его молчания прорвало, и он, похоже, не собирается затыкать ее едой.
– Самое поганое, что я ведь не зверь. Ну, полюбила она другого, с кем не бывает? Отпустил бы, переболел. Но она ведь трахалась с ним и всячески через меня пыталась Баринова наверх пропихнуть. Куда это годится? Как лохом крутила, гадина. А этот Баринов… на корпоративе жену мою тискал, а потом руку мне жал, заискивал. У-у-у, ненавижу. Себя ещё больше!
