Вызов перестройки и по поставленным целям, и по методам состоял в том, чтобы избежать этой ловушки. Описывая эту парадоксальную ситуацию, советник Михаила Сергеевича по политическим вопросам Георгий Шахназаров как-то сказал мне: «Мы были постоянно зажаты в тиски трагического противоречия: чтобы разрушить систему, мы нуждались в диктатуре, разрушение которой и было нашей целью».
Естественно, поэтому перестройка была отмечена неизбежной половинчатостью, политической недоговоренностью и последствиями разнообразных компромиссов. Их готов признать сам Горбачев. В книге «Понять перестройку» он пишет: «Без политического маневрирования было бы невозможно одолеть всемогущественную бюрократию».
Еще во время I Съезда народных депутатов Андрей Сахаров, комментируя поведение Горбачева, сказал: «Мы никогда не знаем, какие из решений принимаются им, а какие возникают по его желанию, но как бы сами собой. Он умеет строить подобные комбинации, когда возникает «цугцванг», выражаясь шахматным языком, и получается именно то, чего он хочет».
Но какова бы ни была новая модель «легкого», как «Marlboro Light», коммунизма, она должна была неизбежно поставить под вопрос монопольное правление одной партии – то принципиальное различие, на котором еще до революции раскололись на большевиков и меньшевиков российские социал-демократы, а потом II и III Интернационалы. В СССР эта идеологическая «находка» большевиков приняла форму полного слияния партии и государственного аппарата, превратив несостоявшуюся Страну Советов в Страну Партийной Номенклатуры.
Связь, теснее, чем сиамских близнецов, соединявшая партию с государством, в конечном счете оказалась фатальной для обоих, лишив государственный аппарат его «светского» характера и заставив забыть правящую партию о том, что когда-то она была политическим движением, а не только бюрократической машиной, ответственной за управление повседневной жизнью страны.
Операция по разделению этих сиамских близнецов была непростой и рискованной, если вообще осуществимой, поскольку предстояло пропихнуть раскормленного на государственных и партийных спецпайках номенклатурного «верблюда» через игольное «ушко» демократических процедур и самую неприемлемую из них – свободные выборы.
Как написал в своей книге «Похвала черепахе» французский журналист Бернар Гетта, «для Горбачева речь шла не о том, чтобы проклясть коммунизм, а чтобы из него выйти; не вести за собой людей на костер, а избежать того, чтобы от догоравшего пламени коммунизма не занялся новый пожар». Однако в условиях, когда одни подносили хворост, а другие нетерпеливо играли со спичками, пожара в еще недостроенном здании перестройки избежать не удалось.
Поскольку процесс прогрессирующего омертвления системы зашел так далеко, что не оставлял шансов на ее регенерацию, избежать кризиса было уже невозможно. В результате реформа лишь ускорила его и из-за этого в глазах многих стала его причиной.
«Удержать собаку на поводке»
По крайней мере до августовского путча целью перестройки для Горбачева была попытка спасти социалистический проект, опираясь на реформаторское крыло в партии, которую он рассчитывал превратить в свою политическую базу. Но, когда демократические процессы и гласность открыли крышку «кастрюли-скороварки», которую представляла собой монопольно правившая страной единственная партия, выяснилось, что она содержит «бульон» из самых разнообразных и экзотических политических течений, возросших на российской почве, – от неистовых националистов с тяжелым духом антисемитизма до ультразападников, считавших невозможным излечить страну от травмы большевизма без иностранной помощи.
Однако по мере того, как в стране развертывались демократические преобразования, партийная номенклатура, воспитаннная в духе послушания руководству, начала превращаться из инертной массы в фактор торможения реформ и даже в оппозиционную силу. В этом не было ничего удивительного: перспектива отлучения от наследственной власти сулила партийным кадрам, обточенным, как винтики бюрократического механизма, утрату должностей, привилегий и доходов.
Классические революции, включая большевистскую, отработали эффективные механизмы подавления сопротивления или саботажа со стороны оппозиционеров. Реальных либо воображаемых противников объявляли врагами народа и отправляли на гильотину, в ГУЛАГ, а в более гуманные эпохи высылали из страны или ссылали, назначая на посольские должности в дальние страны.
Сторонники Горбачева из числа реформаторов неоднократно предлагали ему размежеваться с консерваторами внутри партии и номенклатурой, которая, становясь все более агрессивной, «батальонами» перебегала в лагерь его противников. Однако всякий раз генсек отвечал: «Погодите, еще рано», используя при этом один и тот же аргумент: «Аппарат надо держать на жестком поводке, как злую собаку».
Были у него и другие резоны: в теократическом партийном государстве, которым стал Советский Союз, уже давно не было «светских» органов государственного управления и самоуправления на местах. Партия, как кора высохшего дерева, служила ему несущей опорой и, парадоксально, была тем единственным рычагом власти и, соответственно, инструментом реформ, которые должны были ее же устранить.
Беспрекословно подчиняющийся железной руке генсека партийный аппарат управлял всеми функциями государства и надзирал за остальными механизмами власти – идеологическим, экономическим и репрессивным.
Все важнейшие распоряжения правительства по экономическим и социальным вопросам должны были предварительно быть одобренными в Политбюро и стать приложениями к его решениям. Политбюро и Секретариат ЦК решали все – от определения цены на водку до выставления курса рубля на валютных рынках. Решениями Политбюро оформлялись расстрельные списки «вредителей и иностранных шпионов», которые спускались для выполнения органам ЧК и НКВД, санкционировались операции по массовой депортации целых народов, тайно уничтожались тысячи польских военнопленных и отправлялись войска в Чехословакию и Афганистан для выполнения «интернационального долга».
Поднять руку на партию, представлявшую собой единственную структуру государственной власти, которую знала эта страна со времени создания Советского государства, значило либо быть наивным идеалистом, либо безрассудно отважным бунтарем, не просчитывающим последствия своих поступков. Горбачев не был ни тем ни другим.
Никто не мог предсказать, ни сколько времени продлится эта уникальная ситуация, ни до каких пор выдрессированный в эпоху сталинских репрессий партийный аппарат будет послушно следовать за своим лидером, все яснее отдавая себе отчет в том, что тот ведет его на заклание.
Наблюдавший с явным сочувствием и недоверчивым восхищением за усилиями советского лидера Франсуа Миттеран как-то сказал своему другу министру иностранных дел Ролану Дюма: «Горбачев выступает в роли человека, который решил освежить краску на фасаде дома. Однако, начав чистить стены, он обнаружил, что они едва держатся и нуждаются в укреплении. За стенами пришла очередь перекрытий, а потом и фундамента. Я задаю себе вопрос, где он остановится. И понимает ли все возможные последствия в случае, если он, как утверждает, пойдет до конца?»
