Хейзел подумала было соврать: она хотела, чтобы он поверил, будто она догадалась сама, благодаря своему собственному уму.
– Байрон. То есть его шлем для сна, который я надела. Он диагностирует болезни у тех, кто рядом с тобой.
Он снова сделал лицо канцлера Крота.
– Понимаешь, о чем я? Мое время пришло. Мир, который имел для меня смысл, ушел на пенсию.
– Не стоит прощаться с жизнью только потому, что кто-то изобрел этот дурацкий шлем. – Хейзел хотела понять причину, почему он отказывается от помощи, причину, которую она могла бы принять, но она так ничего и не добилась. – Это из-за мамы? Из-за того, что ты видел, как ее лечили?
– Из-за того, что с меня хватит. Я хочу провести те немногочисленные дни, которые мне остались, в моем собственном доме в окружении красивых женщин. Или их дубликатов. Без разницы. Я никогда не отличался требовательностью.
– Хорошо, – сказала Хейзел. Она медленно выдохнула. Несмотря на то, что это означало для его здоровья, она с трудом сдерживала улыбку. Как же велико было облегчение, что ей не нужно возвращаться в Центр. – Я здесь ради тебя. И буду с тобой до конца.
Ее отец покачал головой.
– Я ценю твою заботу, Хейзел. Хотя и не считаю, что это разумно. Тебе всегда было трудно держаться подальше от неприятностей, но сейчас ты бьешь все рекорды.
– Папа, давай ты не будешь умирать в одиночестве.
«И выгонять меня из дома», – добавила она про себя.
– Хейзел, – он взял левую руку Ди и правую руку другой куклы, – я не останусь один. Вот для чего нужны девчонки. Познакомься с Рокси. Кстати, я считаю, что всем нам нужно выпить.
– Ты беспокоишься о том, что будешь плохо выглядеть? Не надо. Это здорово, что ты не механизм! Тела разрушаются… Вот что Байрон хочет остановить, но в разрушении есть что-то особенное. «Особенное» – не лучшее слово. Правильное? Закономерное? Может быть, даже благотворное? В том, что мы конечны. Тело, пролежавшее в лесу достаточно долго, превратится в ничто. Мы – гости, которые убирают за собой. В каком-то смысле это значит, что мы хорошие. А если не мы, то наши клетки. Мне не хочется, чтобы тебе было неловко. Я уверена, ты и в мыслях не допускаешь, чтобы я меняла тебе подгузник или что-то в этом роде. Но для меня это доказательство, что ты настоящий. Ты – не какая-то фабричная штамповка.
– Боже, Хейзел. Байрон реально промыл тебе мозги, да?
О да. Хейзел подошла к зеркалу на стене и уставилась в него. То, что она смотрела на свое отражение, значило, что через несколько часов она будет смотреть на Байрона.
Есть шанс, что папа передумает, когда ситуация усугубится. Она могла бы продолжать его уговаривать. Но он упрям, и прямо сейчас не сдвинется с места, поэтому она решила воспользоваться моментом и сказать Байрону, чтобы он шел куда подальше, ведь ей все равно скоро придется просить у него прощения – когда она позвонит сказать ему, что они передумали и готовы переехать.
– Байрон, – сказала она вслух, – ему не нужна помощь. Но спасибо за предложение. – В отражении на заднем плане Хейзел увидела, как расширились глаза ее отца.
– С кем ты там, твою налево, болтаешь? – затем он улыбнулся и спросил полушутливо. – Это зеркало ведь не какая-то шпионская камера, да? Байрон за нами не подсматривал?
Хейзел подумать боялась, что вытворяли в гостиной ее папа и компания.
– Не волнуйся, пап. Когда ты один, ты и правда один. По крайней мере, я так думаю. Я – совсем другое дело.
– М-м? Хейзел, ты несешь какой-то бред.
– Просто шучу, – сказала она. – Выкинь из головы.
У Хейзел возникло смутное желание вернуться в бар и встретиться с Ливером, но тут же представила, как он выходит на работу к могиле ее собственного отца, и она, передумав, решила просто отдохнуть от всего этой ночью. Улечься спать в гробу на веранде, пока ее умирающий отец спит в соседней комнате с двумя женщинами, которые никогда не были живыми.
Утром она постарается решить, как этот трындец разгребать. Что лучше: жить до конца дней под микроскопом Байрона за то, что об ее отце позаботятся? Или самоустраниться и заставить его экран померкнуть навсегда?
Была ночь, и теперь, когда ей не нужно было спать рядом с Байроном, ей даже захотелось помастурбировать. Но тогда он увидит ее и узнает все постыдные сюжеты, о которых она думает, чтобы скорее достичь оргазма. Он услышит, как она стонет. Она не могла не думать о будущем: когда она станет старше, мягче и, возможно, потеряет форму, он увидит ее обнаженное тело, одряблевшие контуры, самую сокровенную картину, предназначенную только для глаз, смотрящих сквозь призму любви. Он увидит все. И даже если однажды она встретит кого-то особенного, всех, с кем она сблизится, он увидит тоже.
Избежать слежки можно только исчезнув навсегда.
Хейзел проснулась со жгучим желанием вымыть отцу ноги и подстричь ногти на ногах – церемониально, по-ученически. Может быть, она все сделала неправильно. Может быть, вместо того чтобы бесить Байрона, занимаясь сексом с бывшими заключенными и скрываясь, ей нужно было принять святые обязанности и жить в самоотречении. Это не имело бы такого значения, как должно, так как Байрон знал бы, о чем она думает, знал, насколько она несчастна, знал, что ее мученическая жизнь – просто спектакль. Но разве это ничего бы не стоило?
«Нет», – сказала Хейзел вслух. Она посмотрела в широко раскрытые внимательные глаза пластикового фламинго, и ей показалось, что слово исходило от него, что он прекрасно все понимал. Байрон не испытывал сострадания, и Байрон не был ее хозяином. Она – не собака в клетке, которая укусила ребенка и должна теперь доказать, что она исправилась, чтобы ее отпустили. Что бы она ни сделала, Байрон никогда не скажет ей: «Я отпускаю тебя, ты заслужила». Свободу от него нельзя заслужить. Байрону пришлось бы уступить, а он никогда не уступает. У нее было три варианта: сдаться и вернуться к нему, жить в изгнании под наблюдением или умереть. Какой вариант был лучшим из худших, она не была уверена.
Заботу о папе она воспринимала как личное искупление. Она сделала неправильный выбор, выйдя замуж за Байрона и прожив с ним столько лет. Даже если для Байрона не имело значения, сделала ли она что-то хорошее, для нее самой это было важно.
Правда в том, что ее отец был тем еще брюзгой. Как человек, который не умирал от рака и жил за чужой счет, Хейзел понимала, что не имеет права жаловаться, но с ним было о-го-го как непросто провести вечер. Диана с Рокси только усложняли ситуацию – своим, пусть молчаливым, но участием, они, казалось, по умолчанию обеспечивали ему победу во всех спорах – расклад выходил трое против одного.
Этим вечером они все вместе смотрели фильм о войне. Диана лежала на папиных коленях, как будто он только что перенес ее через порог их нового дома, одна рука обхватила его за шею и лежала почти естественно, голова была повернута к телевизору. Когда белые вспышки выстрелов освещали ее улыбку под яростный шум сражения, она производила впечатление законченной садистки. Она ухмылялась во время самых ужасных сцен, где крупным планом показывали выпотрошенных солдат. Казалось, каждый из них был ее личным врагом: она торжествовала, наблюдая, как они получают по заслугам.
