“Значит, у вас тут все готово к встрече апокалипсиса”, — пошутил я.
“Здесь апокалипсис случается раз в полвека, а то и чаще”, — не оценил юмора Желудь. — “Земля словно проклятая. Так что подземные коммуникации и такая широкая сеть — это необходимость на случай, если снова жахнет”.
“Извини, не подумал”.
“Да нормально. Я просто уже слишком давно здесь живу — проникся местным менталитетом”, — отмахнулся проводник. — “А метрополитен здесь и правда крутой. Четыре линии — не в каждой европейской столице столько. На подходе еще и пятая. А потом построят шестую — от вокзала до аэропорта, и тогда вообще будет красота. Особенно для таких, как я”.
Меня подмывало спросить, чем же именно Желудь занимался в Букуреште. И так было понятно, что парень предпочитал вести дела на улице и явно был знаком с местными маргиналами. Может это было прикрытием. Может внедрился ради какого-то задания. В общем, вопрос я оставил при себе — бестактно. Сам скажет, если что.
Тем временем Желудь подошел к закрытой двери, а я почувствовал тот особенный запах метро — значит, пути были где-то рядом. Проводник подождал нас, вопросительно поднял брови и указал на Денисова. Я покачал головой — нет, не очнулся.
— Сейчас прогуляемся по станции. Не отставайте, нам нужно перебраться на другую сторону.
Он отпер дверь каким-то хитрым ключом. Мы вышли в самом начале платформы. Горожане столпились в ожидании поезда и почти не обратили на нас внимания. Я на всякий случай старался отводить глаза особо любопытным — все же тащил на себе человека без сознания, еще и мерцал контурами защитного заклинания!
— Быстрее, — сквозь зубы процедил Желудь, и мы вышли в самое скопление людей. Судя по всему, станция была пересадочная, потому что движение здесь было очень активным. Я едва успевал уворачиваться.
Metroul Bucureștean — а именно так оно называлось по-дакийски — было во многом похоже на Петропольское, но все же здесь чувствовалась самобытность. Вместо имперских подвижных составов здесь вывели на пути нововизантийские вагоны. Да и экономия на электричестве тоже ощущалась: архитекторы явно намеренно ограничили на станциях световые решения, из-за чего освещение здесь казалось тусклым.
Сама станция оказалась довольно невзрачной. Я уже привык, что петропольское, да и родное питерское метро восхищало уникальностью каждой станции. Особенно Площадь Восстания или Автово — настоящие шедевры советской архитектуры!
В Букурештском метро большинство станций оформили в нейтральных бело-серых и голубых тонах. Иными словами, не до жиру. И все же один элемент на станции смог меня поразить. Я даже замешкался, разглядывая удивительно яркую мозаику, венчавшую лестницу перехода между станциями.
— Шевелись! — поторопил Желудь. — Осталось всего ничего.
Я отвлекся от картины, но она все равно стояла перед моими глазами. Дакия, несмотря на все войны, была страной золотого солнца, сочной зелени и тенистых гор — эти мотивы старались отразить на плафонах светильников, в орнаментах на кафеле стен.
А над лестницей было расположено мозаичное панно с изображением дакийского пейзажа. Мозаика была выполнена из разноцветной смальты и показывала природу в мирное время: чистое голубое небо, пышные деревья, золотистые посевы на фоне Карпатских гор. То ли напоминание о прошлом, то ли надежда на будущее.
Не дойдя до выхода на платформу, Желудь завернул в небольшой закуток и, воровато оглянувшись по сторонам, принялся колдовать над дверью. Секунд через пять, когда на нас уже начали обращать внимание, он распахнул ее, и мы ломанулись внутрь.
— Все. Почти пришли, — устало сказал он. Я заметил, что по его лбу струился пот от постоянного расходования силы. — Осталось совсем немного.
“Я могу помочь”, — сказал я. — “У тебя резерв на исходе”.
“Уже пофиг. Скоро придем”.
Мы спустились по лестнице, и я почувствовал, что Денисов начал приходить в себя. Костя зашевелился, и я погасил его порыв сонным заклинанием — пусть уж очнется, когда будем на месте.
Внизу пахло иначе. Исчез запах метро, но появились другие — острой еды, сырости, затхлости и даже старого человеческого пота. Мы шли довольно долго, но, казалось, немного поднимались и отходили в сторону от метро.
Наконец Желудь остановился возле какой-то кучи тряпья. Ворох зашевелился, и оттуда вылезла уродливая голова какого-то бомжа. Желудь погасил непроницаемый купол, что-то сказал бездомному по-дакийски, и тот высунул костлявую руку ладонью вверх. Проводник положил в нее деньги.
— Теперь идем, — сказал Желудь. — Уберите “Берегиню”, не нервируйте людей.
Мы с Анькой послушались, и Денисов резко стал невыносимо тяжелым.
— Что это было? — прохрипел я. — Зачем ты дал ему деньги?
— Плата за проход. Вы видели только одного, но за нами наблюдал десяток. Зато здесь вы прямо под рекой и под землей, что позволяет мне надеяться на передышку. Это склад одного из старых убежищ — теперь его занимают эти милые люди.
Воняло здесь страшно, до тошноты. Помещение оказалось большим, с относительно высоким потолком, но было загажено. Несколько человек жгли маленький костерок возле вентиляционной дыры. На костре жарилось что-то маленькое и мясное, и я бы не удивился, если бы оно оказалось крысой.
В углу две женщины кормили младенцев грудью. Когда мы проходили мимо, одна из них протянула руку, явно прося денег. Но у меня с собой не было даже мелочи. Желудь подвел нас с компании, сидевшей у костерка. Тот, кто как раз переворачивал импровизированный вертел, скользнул по нам недобрым взглядом, но ничего не сказал.
Желудь обратился к странному человеку в лохмотьях, который восседал на старом и некогда роскошном кресле. Бордовый бархат давно вытерся, позолота на канте спинки и перилах облупилась. Да и сам человек выглядел очень странно: древний костюм-тройка на голое тело, на плечи была накинута побитая молью бобровая шуба, на голове — простая вязаная шапка, почти не прикрывавшая длинных седых косм. В довершение ко всему на шее этого “барона” красовалась толстая, в целый палец, золотая цепь.
“Барон” протянул руку, и Желудь прикоснулся к ней, встав на одно колено.
— Папа Янко, — с каким-то даже благоговейным трепетом проводник.
Я не выдержал и опустил Денисова на пол. Прости, друг, но ты тяжелый. Мы с Аней переминались с ноги на ногу, не понимая, как себя вести.
Желудь быстро заговорил по-дакийски, а Папа Янко благосклонно его слушал. Один глаз “барона” был воспален и слезился, и через него тянулся след от старого шрама — от края лба через поврежденное веко до носа. Закончив говорить, Желудь уставился на Папу Янко, ожидая ответа.
Старик повернул к нам голову и молча протянул мне руку.
“Подойди к нему. Поприветствуй”, — прозвучал в голове голос Желудя. — “Дотронься лбом до тыльной стороны его ладони. Это знак почтения”.
