После битвы они виделись, и не раз, но мельком, коротко, успев уточнить друг у друга только о самочувствии после боя. Генрих был цел и невредим, Хельмут на свои лёгкие раны тоже не жаловался — их быстро обработали и перевязали, после чего боль и неудобства тут же исчезли.
Да и не о ранах Хельмут думал в тот момент.
Точнее, была у него рана, которую вряд ли мог исцелить лекарь.
Казалось, та злосчастная стрела, случайно прилетевшая откуда-то с центральных ворот, попала в не только в Вильхельма, убила не только его, пронзив его шею насквозь… Казалось, что и Хельмута она как-то тоже смогла задеть. Не снаружи, нет: ни один миллиметр его тела от той стрелы не пострадал. А вот душа… Наконечник стрелы оказался отравлен, но не ядом, а горечью потери и чувством вины, тревожным опустошением и страхом…
Хельмут носился по своей комнате туда-сюда, не зная, что с этим делать.
Холодный разум уверял: «Вильхельм был предателем, если бы он перевёл свой отряд на сторону врага, штурм вряд ли бы увенчался успехом. И о его преступной попытке узнали бы абсолютно все, его имя бы оказалось покрыто позором — и не только имя». Хельмут уже не раз пытался объективно рассуждать об этом — и до битвы, и после. Он знал, что у него не было выбора и что он, исходя из здравого смысла, поступил совершенно правильно и не заслуживал осуждения или угрызений совести.
Гордыня вторила: «Не мог ты ошибиться, ты ведь всегда поступал правильно; вспомни, как гладко и чётко сработал твой план!» И Хельмут понимал, что имеет право собой гордиться, хотя он и не ожидал, что у него всё получится настолько хорошо.
Но эта проклятая совесть… День и ночь она твердила: «Он был твоим другом, женихом твоей сестры, он хотел для неё лучшего, он доверял тебе, он пустил тебя под свой кров и делил с тобой пищу и вино… А ты убил его». Эти воображаемые слова впивались в мозг стальными клинками и стеклянными осколками, и хотелось обхватить голову руками и закрыть уши, чтобы не слышать их… Но Хельмут и не слышал. Эти слова звучали в его душе, в подсознании, и как-то оградить себя от них было невозможно.
Генрих был слишком занят, чтобы выслушивать его переживания. Он с лордом Джеймсом последние дни проводил в кабинете сира Лейта — тот рассказывал об осаде, оккупации, о разговорах фарелльцев, их планах и стратегиях… Наверняка сир Лейт успел попросить у лорда Джеймса денег на восстановление замка, чьи стены значительно пострадали после двух штурмов. Ещё нужно было составить очередной отчёт для короля и обсудить дальнейшие планы. Да и со взятым в плен фарелльским дворянином, что был главным среди захвативших замок людей, тоже стоило бы поболтать… Интересно, а не тот ли это человек, что вёл переговоры с Вильхельмом? Не то чтобы Хельмут горел желанием побывать на допросе и понять это по голосу, манере речи, но всё же…
Будь он религиозным — сходил бы к священнику на исповедь, благо, служителей веры в походе было немало. Но Хельмут не верил, что это поможет. На Бога он не надеялся, молиться не привык, в храм ходил редко, а исповедовался — и того реже, называя лишь мелкие, обобщённые грехи. Поэтому рассказать постороннему человеку, пусть даже опытному священнику, о причастности к смерти друга для него было чем-то диким и неразумным. Он скорее бы сознался, что не хранил себя до свадьбы, что спал с замужней женщиной… Да даже про Генриха бы рассказал охотнее, чем про весь этот ад с Вильхельмом.
Хельмут ходил из угла в угол, чувствуя себя не гостем, поселившимся в небольшой, но уютной комнатке, а пленником в темнице. Отвлекать Генриха не хотелось, да и нельзя, чтобы он узнал что-то о своём кузене. Пусть и дальше считает, как все остальные, что он погиб от случайной стрелы, выполняя тайное поручение по взятию юго-восточных ворот.
Тело Вильхельма отправили домой почти сразу после битвы. Большинство его вещей поехало следом, но Хельмуту удалось найти и забрать ту злосчастную бутылку. Сейчас она, завёрнутая в какие-то тряпки, лежала под кроватью — не очень надёжный тайник, но на нервах он не придумал ничего лучше. Мысль о том, что её следует вернуть Кассии, не давала покоя. А вдруг она уже пожалела о том, что оказалась в это втянута, и не станет помогать дальше? Вдруг она расскажет об этом брату или ещё кому-то? Если до сих пор не рассказала, конечно… Впрочем, Хельмута пока не звали ни на какие серьёзные разговоры, допросы или вроде того, поэтому стоит предположить, что всё же не рассказала.
Он понял, что нужно срочно найти эту ведьму и убедиться, что она держит язык за зубами… ну и бутылку отдать, конечно. Если Кассия оказалась такой мастерицей ядов, то наверняка и раньше травила кого-нибудь, так что отравленное вино ей ещё вполне может пригодиться.
Проходя мимо комнаты Генриха, Хельмут замер на мгновение… Судя по чуть приоткрытой двери — не заперто. Но звуков не слышно — ни шагов, ни скрипа кровати, ни шороха одежды. Возможно, он просто забыл запереть дверь, прежде чем уйти. Да и заходить к нему сейчас, с этой завёрнутой в тряпьё бутылкой… Хельмут усмехнулся и направился дальше. Совсем разум растерял.
Он точно не помнил, где поселилась Кассия, но надеялся найти её комнату по тому особому запаху трав и ладана. Правда, он боялся наткнуться на барона Адриана — тот ведь может решить, что Хельмут покушается на честь его сестры… На такие частные склоки во время войны ни у кого не было ни сил, ни времени, и оставалось лишь надеяться, что слова Кассии о том, что её брат, несмотря на всю свою хвалёную бдительность, на самом деле ничего не видит, окажутся правдой.
Слава Богу, комнату баронессы Кархаусен искать по запаху не пришлось — не сразу Хельмут сообразил, что это было бы попросту глупо. Он встретил девушку у окна в дальнем конце коридора: она стояла, опершись руками о каменный подоконник, и с интересом смотрела на светлый внутренний двор. Не могло не удивить её платье — светло-голубое, немного мешковатое, с серебристой отделкой на широких рукавах и синим пояском, вышитым серебром. Всё это резко контрастировало с привычными рубашками, ботфортами и бобровой жилеткой, и Хельмут, поначалу не узнавший шингстенскую ведьму, замер в нескольких шагах от неё, пытаясь понять, она это или нет. Но всё же узнал по мягкому профилю и задумчиво-игривому выражению лица.
Волосы Кассии были распущены, и сердце Хельмута пропустило удар: он привык, что женщины носили незаплетённые локоны в знак траура, и его разум кольнуло мыслью, что барон Адриан мог погибнуть… Потом он вспомнил, что в Шингстене другие традиции и что Кассии с распущенными волосами удобнее колдовать. Да и брата её он видел недавно, вполне живого и здорового.
— Добрый день, барон, — подала голос Кассия. Кажется, у неё было хорошее настроение.
— Нужно поговорить, — безо всяких предисловий начал Хельмут, даже не поздоровавшись в ответ.
Он подошёл поближе и тоже глянул в окно, желая рассмотреть, что так сильно заинтересовало её… и тут же отпрянул. Кассия наблюдала за тренировкой своего брата: тот, держа одной рукой тренировочный меч, а другой — большой щит, отбивал удары какого-то незнакомого шингстенского рыцаря. Конечно, он был увлечён боем и вряд ли мог заметить Хельмута… Но всё же — мало ли что?
