Судя по всему, это был его собственный шатёр: мутная пелена перед глазами исчезла, теперь Хельмут мог видеть лучше и разглядел знакомую, привычную обстановку… Даже несмотря на царивший здесь полумрак. Наверное, сейчас вечер или раннее утро… Хельмут понятия не имел, сколько прошло времени после того, как Гвен нашла его и притащила сюда.
Он оглядел тонущий в сумерках шатёр, и сразу же на душе стало как-то тепло и спокойно. Позади ужасная битва, позади кровавое поле, слепящее небо и снегопад. Он уже не там — он, живой и целый, лежит в своём шатре. Это, конечно, не дом, не родной замок с жёлтыми стенами на высоком скалистом холме… Не мамин сад с качелями и клумбами, не отцовский кабинет с камином и подставкой для меча в форме оленьих рогов. Не слышно здесь ни смеха сестры, ни переливов лютни, ни треска огня в камине… Но сейчас даже в тесном шатре Хельмут ощущал уют и умиротворение.
Тут же он обнаружил, что был накрыт аж двумя одеялами — плотным суконным снизу (оно щекотало и кололо кожу) и меховым сверху (удивительно, что в условиях войны мех оставался белым и мягким). Он кое-как приподнял оба одеяла и обнаружил на себе серую льняную рубашку с завязанной под шеей шнуровкой. Стоило предположить, что под рубашкой были бинты — Хельмут помнил, что на его груди осталась довольно серьёзная рана. При этом ни кровавых разводов, ни следов грязи на коже он не нашёл.
Следом он коснулся головы, вспомнив о другом ранении. Она тоже была перевязана и слегка побаливала — всё-таки удар не прошёл бесследно.
А в изножье своей постели Хельмут вдруг обнаружил Гвен. В шатре было светло, и он увидел плохо отстиранные кровавые пятна на её белом переднике и растрёпанные косы — пряди лезли в лицо, и Гвен нетерпеливо заправляла их за ухо. Легко догадаться, насколько уставшей она была… Хельмуту даже стало её жаль.
Она перемешивала что-то в небольшой деревянной миске, и шатёр постепенно наполнялся приятным травяным ароматом, сквозь который то и дело пробивался резкий запах спирта. Гвен не повернула голову, даже не взглянула на лежащего Хельмута, однако всё равно как-то поняла, что он очнулся, и улыбнулась.
— Хорошо, что вы проснулись, — сказала она спокойно. Убрала из миски ложечку, поднялась, подошла ближе к Хельмуту и склонилась над ним, держа миску в вытянутых руках. — Выпейте.
Она придерживала миску, пока он пил. Жидкость имела отдалённо знакомый привкус, резкий и терпкий, хотя Хельмут отчётливо не помнил, когда и где пил её раньше. Возможно, её вливали в него, пока он был без сознания?
Он послушно выпил всю миску — во рту у него пересохло, и жажда грозила довести до безумия.
— Ты спасла меня, — вспомнил Хельмут, когда Гвен отошла к изножью — поставила опустевшую миску на столик рядом с лежанкой и начала что-то искать в своей бездонной сумке. — Ты могла бы бросить меня умирать там, но ты вытащила меня.
Он не знал, зачем говорил ей об этом и что именно поражало его в поступке Гвен. Да, она была обязана ему помочь в силу своего ремесла. А если бы она сделала вид, что не заметила его или приняла за труп, то его бы обнаружил кто-то другой — лекарь, солдат или рыцарь… Правда, возможно, тогда было бы уже поздно. Хельмута ранили в голову, и это грозило серьёзной кровопотерей. А Гвен, судя по всему, удалось быстро остановить кровь и спасти раны от заражения. Так что если бы она не сделала этого, то неизвестно ещё, смог бы вытащить его с того света кто-то другой.
— Не люблю оставаться в долгу, — вздохнула Гвен, извлекая из грубой суконной сумки небольшой мешочек, сшитый из коричневой ткани.
Хельмут сначала решил, что в мешочке окажется флакон с очередной настойкой или смесь высушенных трав… Но неожиданно девушка вытряхнула на ладонь фибулу — серебро тускло сверкнуло в солнечных лучах, пробравшихся в шатёр. Гвен протянула фибулу Хельмуту, и он вначале посмотрел на неё крайне удивлённо, а потом вспомнил. И вздрогнул.
— Вы потеряли её тогда, в моей деревне, — тихо сказала Гвен, — а я подняла, но всё никак не получалось отдать… Сначала не до неё было, а потом вы за что-то на меня разозлились, и я не решалась. Думаю, сейчас самое время.
Она так и не поняла, за что Хельмут на неё злился… Впрочем, он сам не сразу это понял. Ясное осознание чувств к Генриху, к которым ожидаемо приплеталась жгучая ревность, пришло к нему уже после того, как он начал косо поглядывать на Гвен, упрекать её за мелкие промахи и повышать на неё голос ни за что. Хотя Хельмут и раньше не относился к простолюдинам с каким-нибудь почтением, но всё же он никогда не считал себя чересчур жестоким и необоснованно грубым… А на Гвен Хельмут то и дело набрасывался по поводу и без, а она не могла найти причину, потому что наверняка не позволяла себе необоснованных мечтаний по поводу своих отношений с Генрихом. Девушка понимала: она для него — никто. А Хельмут всерьёз (хоть и не вполне осознанно) решил, что она — соперница…
Он забрал фибулу и сжал её в руке — игла больно впилась в ладонь.
— Спасибо, — прохрипел он, вместив в это слово всё, что должен был сказать Гвен, — и благодарность за спасённую жизнь, за перевязанные раны, за возвращённую фибулу… и своеобразное извинение. Конечно, одного слова мало, однако Гвен, ожидаемо не став требовать большего, лишь сдержанно улыбнулась.
— Теперь завтра к вам приду, — сказала она. — Ещё раз раны перевяжу, питья принесу… А пока спите.
— Я не хочу спать, мне надоело, — усмехнулся Хельмут. Гвен лишь пожала плечами и направилась к выходу из шатра, когда он вдруг нашёл в себе силы чуть привстать и позвать её: — Гвен, ты мне скажи… Мы победили?
Наверное, глупо было это спрашивать. Он жив, Генрих тоже, его шатёр в целости и сохранности — лежанка не сдвинулась ни на сантиметр, не разбилось ни единой кружки, не упало ни одной свечи… Фарелльцы не сожгли лагерь, не перерезали всех драффарийцев до единого. Разве этого недостаточно, чтобы можно было с уверенностью сказать, что победа всё же состоялось?
Но Хельмуту было мало своих умозаключений. Он должен услышать внятный ответ от живого человека.
И он его услышал.
— Мы победили, — улыбнулась Гвен, поправила сумку на плечах и вышла.
Хельмут не хотел спать, но, видимо, из-за выпитой настойки почти сразу же снова уснул. Так в течение какого-то времени он то и дело погружался в липкое, мутное, противное забытьё без сновидений, а потом выныривал оттуда либо с больной головой, либо с пугающим опустошением внутри, либо со страстным желанием встать и снова начать жить, действовать, чем-то заниматься — лежать было уже невозможно. Причём он не знал, сколько уже провёл в таком состоянии — один день, три дня, седмицу или больше?
В какой-то момент Хельмут снова, в который раз, открыл глаза — и чуть не подпрыгнул от счастья. В изножье его лежанки, на самом краю, сидел Генрих и смотрел на него с тревогой и в то же время с какой-то странной улыбкой. Хельмут покачал головой, пытаясь стряхнуть с себя остатки сна: он боялся попасть во власть неведомых видений, боялся понять, что образ Генриха уже растаял, что в шатре никого нет.
