Но он ошибся.
Генрих был живым, настоящим; увидев, что Хельмут очнулся, он привстал и склонился над ним — можно было протянуть руку и коснуться его лица, покрытого лёгкой щетиной, его болезненно бледных скул, можно было убрать с его лба спутанную прядь чёрных волос… Он устало улыбался, но глаза его светились искренним счастьем, и зелень радужек от этого напоминала первую весеннюю листву, по которой Хельмут так соскучился.
Он и правда вытянул руку, чтобы всё же коснуться и убедиться наверняка, что это не сон… Но Генрих перехватил его ладонь и сжал её с такой силой, что показалось, будто кости захрустели. Хельмут не выдержал и усмехнулся.
Он попытался привстать, но голова закружилась, перед глазами появились какие-то вспышки, и пришлось снова откинуться на подушку.
— Не вставай, — велел Генрих твёрдым голосом, выпустив его руку.
На нём был отделанный бархатом серый камзол и плотный шерстяной плащ сверху, и Хельмут всё-таки смог, сделав нервный жест, коснуться сначала чёрной бархатной отделки на груди, а затем — застёжки плаща. И убедился, что Генрих всё-таки не был видением, порождением его воспалённого сознания. Странно, правда, что он одет так тепло… И тут же Хельмут вспомнил, что прямо после битвы пошёл снег. Настала зима, пришли морозы, подули ледяные ветра, а ему сейчас совсем не холодно… Наверное, из-за вороха одеял и болезненного жара, сковавшего его тело.
— Ты в порядке? — выпалил Хельмут, осознав, что больше не может держать в себе это беспокойство. Генрих был жив, но это не значит, что он вышел из битвы невредимым. — Как… как ты себя чувствуешь?
— Разве это не я должен у тебя спрашивать? — усмехнулся Генрих, а потом отчего-то отвёл взгляд. — Так, есть небольшая рана… Но меня уже подлатали и забинтовали. У наших лекарей золотые руки.
Хельмут не поверил его словам и спустя некоторое время смог убедиться в том, что Генрих преуменьшал. Какой-то чересчур ловкий фареллец оставил ему рану едва ли не через всю спину — от левого плеча и до правого нижнего ребра. Правда, Хельмут смог увидеть её далеко не сразу, зато у него был шанс пожурить Генриха за то, что он скрыл своё состояние, что с такой серьёзной раной продолжал руководить обороной, а потом пошёл навещать едва очнувшегося Хельмута… И вот сейчас снова, не желая беречь себя, вместо того, чтобы спокойно отлёживаться и сохранять в покое рану, — он здесь.
— А ты как? — встревоженным голосом спросил Генрих, прекратив улыбаться. — Ты почти сутки лежал без сознания; хотя лекарь говорит, что жить будешь, я очень… — Он замолчал на мгновение и вздохнул. — Я очень беспокоюсь.
— Мне уже намного лучше, — отозвался Хельмут, — беспокоиться не стоит.
— Я заходил к тебе, когда ты лежал без сознания, и не то чтобы твой вид внушал надежду… — Генрих покачал головой и провёл пальцами сначала по щеке Хельмута, а потом — по волосам, едва касаясь тонкого бинта. — Сколько раз Гвен меняла повязку?
— Не помню, — признался Хельмут. — Но она остановила кровь… И ещё несколько раз влила в меня какую-то гадость, от которой вечно клонит в сон. Тем не менее, это помогает, и боли я почти уже нигде не чувствую. Правда, слабость дикая… Но это, я думаю, скоро пройдёт.
Вдруг он встрепенулся, вздрогнул и всё-таки привстал, опираясь ладонями о лежанку. Голова вновь немного закружилась, но он смог удержаться и не упасть навзничь. Несмотря на обеспокоенный взгляд Генриха, всем своим видом призывающего снова лечь, вдохнул побольше воздуха и проговорил:
— Кто-то погиб?
Точнее, вопрос нужно было выразить иначе. Ясное дело, что в этой внезапной бойне не обошлось без потерь. Хельмут помнил, как на его глазах падали замертво его люди, как оставшиеся за его спиной в лагере солдаты погибали, сражённые вражескими клинками… Но что насчёт жизней остальных, кого Хельмут не видел? Что насчёт лорда Джеймса, брата и сестры Кархаусен, множества бьёльнских и нолдийских дворян?
Ясное дело, почему он забыл обо всём — своих забот хватало, и ожидаемо, что он беспокоился лишь о себе и изредка вспоминал о лучшем друге… Но в то же время осознание этой забывчивости не могло его не ужасать. Хельмут всегда считал своё самолюбие совершенно здоровым, так в какой же момент оно превратилось в жуткий эгоизм?
Генрих долго молчал, не глядя ему в глаза.
— Ты меня пугаешь, — невесело усмехнулся Хельмут.
— Герцог Арнольд Вэйд, — выдохнул Генрих, сжав руки в кулаки так, что пальцы побелели. — И я, хоть убей, не помню, выражал ли уже свои соболезнования лорду Джеймсу… — Он прижал ладонь ко лбу и поморщился — видимо, у него тоже болела голова. — Герцог был его верным вассалом… Учил его дочь сражаться на мечах. — Он едва заметно усмехнулся уголком губ, а в глазах на миг блеснуло какое-то странное тепло, будто речь шла о дочери не лорда Коллинза, а его собственной. — Для милорда это большая потеря, и… наверное, я сейчас всё-таки навещу его. Ты пока приходи в себя. — Генрих взглянул на Хельмута, и его улыбка стала шире, а взгляд потеплел ещё сильнее.
— Неужели только один герцог Вэйд? — недоверчиво протянул Хельмут.
Генрих снова помрачнел и отвёл взгляд, украдкой касаясь серебряной застёжки на плаще, словно она сейчас интересовала его больше всего на свете. Почему он так усердно уходит от ответа?
— Нет уж, ты скажи, — встревожился Хельмут, стараясь не обращать внимания на внезапно пробудившуюся боль в груди. — Что со мной станется, в конце концов? Я уже потерял своего хорошего друга, а ты остался жив — больше мне терять некого и нечего.
Как же он, чёрт побери, ошибался в тот момент…
— Баронесса Кархаусен, — глухо сказал Генрих и сглотнул.
Внутри у Хельмута что-то оборвалось. Ему показалось даже, что сердце перестало биться и мгновенно покрылось коркой льда, что жар, так усиленно терзавший его нутро, резко превратился в жгучий холод… Он чувствовал на себе пронизывающий взгляд Генриха, полный сострадания и чувства вины, но не решался взглянуть на него. Всегда нелегко приносить такие вести — никогда не знаешь, что будет с человеком, которому ты сообщил о смерти его близкого. Совсем недавно Хельмут ощутил это на себе, когда отправлял письмо Хельге с вестью о том, что Вильхельм умер. Но тогда было легче — он не видел лица сестры, не видел её взгляда, её слёз и дрожащих пальцев… Хотя запросто мог представить.
И теперь Хельмут прекрасно понял, почему Генрих так не хотел говорить ему о смерти Кассии. Но откуда он узнал, что эта девушка была по-своему важна для него? Хельмут приосанился, нервно сглотнул, изо всех сил стараясь скрыть своё состояние, отчаяние и страх, и нарочито небрежным тоном спросил:
— И зачем ты так берёг меня от этой новости?
— Будто я не видел, что ты с ней сдружился, — пожал плечами Генрих, наконец взглянув на него.
Удивительно, конечно, — как он всё-таки это заметил? Оставалось лишь понадеяться, что о том, что они с Кассией делали, Генрих не догадывался…
— Всё-то ты знаешь, — вздохнул Хельмут, уже не видя смысла скрывать, насколько смерть шингстенки опустошила его и раздавила.
