Но ему всё-таки не верилось. В глубине души он не мог принять то, что её больше нет. Она ведь была такой… такой живой… Она любила жизнь и явно не собиралась с ней расставаться. Она была такой уверенной в себе, дерзкой, острой на язык, улыбчивой и храброй… Кто бы мог подумать, что скоро это всё заберёт старая ведьма с косой? Что эти светящиеся жизнелюбием синие глаза навсегда закроются, а покрытая веснушками кожа станет ледяной и безжизненной?
Представив Кассию мёртвой, Хельмут поёжился — от страха перед тем, как легко всё цветущее и яркое может склониться перед ледяным дыханием смерти.
— Да, ты прав, мы с ней, по крайней мере, были хорошими знакомцами, — выговорил он глухо, чувствуя, как Генрих кладёт руку на его плечо. Ему хватило сил на благодарный взгляд и слабую улыбку. — И она, кажется, испытывала ко мне симпатию, которую я вынужден был оставить безответной…
— Прости.
Хельмут тут же пожалел, что сказал это при Генрихе. Однако он неправильно подобрал слово от волнения: он не был вынужден оставлять без внимания симпатию Кассии — он попросту не хотел как-то на неё отвечать. Да, она была очень хорошей, очаровательной, забавной… Да, она помогла ему, и не раз. Хельмут доверил ей свою тайну, на тот момент ещё особо не зная её, и Кассия не подвела, никому ни слова не сказав о Вильхельме. Это доказывало, что она была хорошим человеком.
А ещё она происходила из дворянского рода, была красивой и умной, умела управляться с мечом и стрелять из лука… Баронесса Кассия Кархаусен могла бы стать идеальной женой для Хельмута, если бы не была язычницей.
И если бы не погибла.
Он в очередной раз сглотнул, ощутив в горле мерзкий горький ком.
— Она… она ещё здесь? — Генрих посмотрел на него недоуменно, и Хельмут добавил: — Её тело уже отправили в Шингстен?
— Конечно, отправили. — Генрих снова сжал его плечи, заставляя лечь, но Хельмут не послушался. Вместо этого он сам обнял друга, обхватив его талию, но тут же отпрянул и зашипел — застёжка его плаща задела рану на груди Хельмута. — Извини, — тут же встревожился Генрих, отстраняясь и кладя руки на колени. — Я забыл о твоей ране.
Это было неудивительно — бинты на груди скрывала рубашка.
— Да прекрати же ты извиняться! — закатил глаза Хельмут.
— Это ведь я отправил тебя туда, — выдохнул Генрих, покачав головой. Пальцы его задрожали, и он сжал ими край плаща. — Может, останься ты в лагере…
— Кто знает, что было бы, если бы я остался, а не отправился в тыл обстреливать этих сукиных детей, — процедил Хельмут сквозь зубы. Его внезапно одолела злость — на фарелльцев, которые так подло, по-крысиному напали, которые убили герцога Вэйда и Кассию… на Генриха тоже — за то, что винил себя. — Вдруг я бы вовсе не выжил? Вдруг я бы не отделался так легко и лишился бы ноги или, что хуже, руки?
— Почему руки — хуже? — Генрих встрепенулся и приподнял бровь.
— Как бы я стрелял из лука без руки? — рассмеялся Хельмут, поправляя одеяло на коленях. — А ты о чём подумал? А? О чём ты подумал? — Он похлопал Генриха по плечу, и тот, будто ледяная глыба под яркими летними лучами, тут же оттаял и коротко усмехнулся — но и этой усмешки Хельмуту было достаточно.
Он снова бросился в его объятия, не боясь уже как-то задеть рану и последующего кровотечения. Это всё было неважно — рану можно заново перевязать, обработать, остановить кровь… Важнее то, что Генрих снова был рядом. Что он жив — и что Хельмут тоже жив, вопреки всему и несмотря ни на что.
Глава 20
Хельмуту уже осточертело лежать в шатре, но он понимал, что пока ещё слишком слаб для прогулок снаружи. Голова нестерпимо кружилась от любого резкого движения, хотя чем дальше, тем легче он переносил головокружение. Гвен перевязывала и обрабатывала его раны, приносила еду и каждый раз заботливо осведомлялась о его самочувствии. Захаживал и лекарь — он проверял состояние ран, отмечая, что всё в порядке, что его светлость идёт на поправку, а также добавляя, что Гвен прекрасно справляется со своими обязанностями. При этом лекарь посоветовал соблюдать постельный режим и пока не выходить наружу во избежание головокружений.
Однако Хельмут, будучи не в силах просто лежать днями напролёт, прохаживался хотя бы по своему шатру — медленно, постоянно хватаясь то за низкую спинку лежанки, то за стол, то за подпорку в центре шатра. Гвен же поддерживала его за плечо — при этом она с улыбкой вспоминала, что так же водила мужа из кабака домой, только не раненого, а пьяного.
Хельмут не ожидал, что она будет так добра к нему. Но девушка буквально поставила его на ноги, кажется, совершенно забыв о его грубости.
— Зачем мне на вас обижаться? — ухмыльнулась Гвен, когда Хельмут не выдержал и спросил, не держит ли она зла. — Если бы я обижалась каждый раз, когда на меня повышал голос кто-нибудь из ваших, благородных… думаете, вы первый во всём вашем войске, кто на меня прикрикнул?
И правда, для дворян было обыденностью кричать на своих слуг, крестьян и прочих простолюдинов, а то и бить их, и Хельмут не понимал, с чего он вдруг начал терзаться из-за своего высокомерия и дерзости по отношению к Гвен.
— Слушай, а почему постоянно так темно? — спросил он после очередной «прогулки», когда девушка усадила его на лежанку и начала проверять, не сбились ли бинты.
— Так полярная ночь же, — улыбнулась она, с явным трудом выговорив слово «полярная». — Точнее, сумерки. Лорд Коллинз говорит, что здесь, на севере, такое часто бывает. К весне закончится.
Этот постоянный полумрак не радовал — он пугал. Хельмуту не хотелось целых три луны жить в сумерках, когда солнце еле-еле выглядывало из-за горизонта, когда уже привычный зимний холод сопровождался серой темнотой. В Бьёльне зимой было много светлых морозных дней: снег приятно хрустел под ногами и весело искрился серебром и алмазами… Но сейчас, в этом полярном полумраке, холод воспринимался совсем иначе — он пронизывал до костей и заставлял стучать зубами. Хельмут спал в плотном дублете, поэтому перевязка ран создавала определённые трудности — приходилось снимать себя самое малое три слоя одежды. Однако Гвен помогала ему, ни капли не смущаясь при этом.
Хельмут очень хотел навестить Адриана Кархаусена и выразить ему свои искренние соболезнования, но пока не решался выходить из шатра. Ещё не хватало упасть посреди лагеря… Возможно, кому-то это бы никак не помешало: упал — встал и пошёл дальше, — но Хельмут себе такого позволить не мог из-за гордости. Люди должны видеть его сильным и здоровым, а не… не таким, каким он был сейчас. Да ещё и с перебинтованной головой — совершенно жалкий вид.
Генрих где-то пропадал несколько дней, и Хельмут не винил его: после столь нелёгкой битвы им с лордом Джеймсом следовало решить множество проблем и спланировать реванш. Крепость на границе всё ещё была захвачена, и чем быстрее оттуда выбьют врагов, тем ближе окажется конец войны.
Но Генрих всё-таки нашёл время и зашёл к Хельмуту, когда тот уже уверенно вставал и что было сил боролся с головокружением. В тот день Гвен наконец-то сняла бинты с его головы, и Хельмут, изгибаясь перед зеркалом, пытался расчесать волосы — с них смыли запекшуюся кровь и пыль, и теперь они торчали в разные стороны, никак не желая укладываться под крупными зубьями костяного гребня.
