Дело том, что по сложившейся традиции капитана, в знак признания его талантов, было принято назначать ещё и стариком, старостой – если не старостой школы, то хотя бы старостой факультета. Но администрация школы не хотела назначать меня старостой. Она не очень мне доверяла. Потому что я не люблю правил. Я непредсказуем. В общем, я не из тех, кто становится старостами. Не все рождены, чтобы управлять и властвовать. Я – точно нет. Наставник факультета мне всё это растолковал, и я вполне с ним согласился. Из меня вышел бы никудышный староста. Я бы, чего доброго, отказался бить маленьких, разрушая тем самым основы основ старостата. За всю историю Рептона я, похоже, был единственным капитаном спортивной команды, который так и не стал старостой. Точнее, даже капитаном двух спортивных команд – потому что вскоре я стал ещё и Капитаном Сквошистов. И, чтобы уже совсем ослепить вас сиянием своей славы, – я также играл в школьной футбольной команде.
В английской частной школе к мальчикам, которые достигли каких-то спортивных успехов, учителя, как правило, относятся уважительно, даже почтительно. Это как у древних греков: те тоже почитали своих атлетов и ставили им мраморные статуи. Атлеты были полубогами. Они входили в число избранных. Они вершили славные подвиги, которые были не под силу простым смертным. В наши дни отличные футболисты, бейсболисты, бегуны и прочие великие спортсмены тоже становятся всеобщими кумирами, поэтому их приглашают рекламировать кукурузные хлопья к завтраку.
Со мной такого не произошло, и должен сказать, что я совершенно этим доволен.
Но всё же благодаря спорту жизнь моя в Рептоне была не совсем безрадостной. Спорт вообще в радость любому школьнику, если у него всё получается. Вот если нет – тогда это пытка. Мне повезло, у меня получалось. Долгие часы после занятий, проведённые на футбольном поле, на пятёрочных площадках и на площадках для сквоша, пролетали для меня легко и незаметно и скрашивали унылые школьные будни.
Второе, что доставляло мне массу удовольствия в школьные годы, была фотография. Ни один мальчик в Рептоне, кроме меня, не занимался ею серьёзно, да и пятьдесят лет назад это было не такое уж простое занятие. В тёмном чулане музыкального корпуса у меня имелась крошечная фотолаборатория, где я заряжал фотопластинки в кассету, проявлял негативы, а потом вставлял их в фотоувеличитель и печатал фотографии.
У нас был наставник по искусству – скромный пожилой учитель, которого звали Артур Норрис. Мы с ним подружились, и в мой последний год в Рептоне он даже устроил выставку моих фотографий в кабинете искусств и сам помогал мне подбирать рамки. Выставка имела успех, и многие наставники, которые в предыдущие четыре года ни разу не удосужились перемолвиться со мной словом, теперь подходили ко мне и говорили: «Поразительно… Мы и не догадывались, что среди нас скрывался такой талант… А вот это у тебя продаётся?»
Артур Норрис приглашал меня к себе домой, поил чаем с пирожными и рассказывал мне о настоящих художниках, таких как Сезанн, Мане и Матисс. Наверное, именно тогда, за воскресными чаепитиями и тихой беседой в маленькой учительской квартирке, во мне родилась великая любовь к художникам и их искусству.
После школы я ещё долго занимался фотографией и научился делать неплохие снимки. Сегодня любой может стать заправским фотографом, для этого надо всего лишь купить 35-миллиметровую камеру со встроенным экспонометром. Но полвека назад всё было не так просто. Вместо плёнки тогда пользовались стеклянными пластинками, и, прежде чем отправляться на съёмку, надо было зайти в тёмную комнату и вставить каждую пластинку в специальную кассету. Обычно я носил с собой шесть таких заряженных кассет. То есть в запасе у меня было всего шесть кадров, поэтому, прежде чем щёлкнуть затвором, я предпочитал как следует всё обдумать и заранее просчитать, что получится.
Верьте или не верьте, но в восемнадцать лет я получал призы и медали от Королевского фотографического общества в Лондоне, от Фотографического общества Голландии и т. д. У меня даже есть большая красивая бронзовая медаль из Каира – от Египетского фотографического общества, и сохранился снимок, за который меня удостоили такой награды. На нём – одно из так называемых Семи чудес света, арка Ктесифона в Ираке. Это самая большая в мире арка, стоящая без дополнительных опор. А сфотографировал я её, когда в 1940 году проходил лётную подготовку перед службой в Королевских военно-воздушных силах. Это был один из первых моих самостоятельных полётов, я – как всегда, с фотоаппаратом на шее – летел над пустыней на стареньком биплане «хокер-харт». Заметив громадную арку среди песчаного моря, я завалил самолёт на крыло, отпустил штурвал и висел на ремнях и стропах, пока не навёл объектив и не щёлкнул затвором. По-моему, вышло отлично.
Прощай, школа!
В мой последний рептонский год мама спросила:
– Хочешь поступить в Оксфорд или Кембридж, когда кончишь школу?
В те дни попасть в любой из этих двух великих университетов не составляло труда, лишь бы деньги были.
– Нет, спасибо, – ответил я. – Я лучше сразу поступлю на работу в какую-нибудь компанию, чтобы ездить в командировки в далёкие и прекрасные края – в Африку, например, или в Китай.
Тут важно понимать, что в начале 1930-х годов практически не было пассажирского авиасообщения. Корабль из Англии шёл в Африку две недели, а до Китая нужно было добираться пять недель. Это были волшебные дальние страны, куда никто не ездил просто так, отдыхать. Туда ездили работать. Сегодня можно в считанные часы долететь куда угодно, и ничего волшебного в этом не будет. Но в 1934 году дела обстояли совершенно иначе.
Так что в свой последний семестр я разослал заявления о приёме на работу только в те компании, которые, я был уверен, отправляют своих сотрудников в заграничные командировки. Это были компании «Шелл» (восточное отделение), «Империал Кемикалс» (восточное отделение) и какая-то финская лесозаготовительная компания, название которой я забыл.
В «Империал Кемикалс» и в финскую лесозаготовительную компанию меня готовы были взять, но мне почему-то сильнее всего хотелось попасть на работу в «Шелл». Когда пришла пора ехать в Лондон на собеседование, наставник моего факультета сказал, что смешно даже пытаться.
– Восточное отделение «Шелл» – это сливки, это лучшие из лучших, – сказал он. – Там будет не меньше сотни претендентов, а вакансий примерно пять. Туда может попасть разве что староста школы, а ты ведь даже не староста факультета!
Насчёт претендентов заведующий оказался прав. Когда я приехал в Лондон, в главное управление компании «Шелл», то собеседования ждали сто семь юношей. А мест было всего семь. Пожалуйста, не спрашивайте меня, как мне удалось получить одно из них. Я и сам не знаю. Но я его получил, и, когда по возвращении в школу я сообщил эту радостную новость своему наставнику, он не поздравил меня и не пожал мне по-дружески руку. Он отвернулся и пробурчал:
