Они прошли через центр города — пехотинцы в касках, с винтовками и ранцами — бесконечный поток серой формы и устремленных вперед лиц. Позади ехали запряженные лошадьми повозки с хлебом, и больше ничего, никаких танков, никаких военных автомобилей, ни одного моторизованного транспортного средства. Когда последняя повозка с грохотом поравнялась с собравшимися, слесарь с сахарного завода не удержался и, приподняв фуражку, спросил: «А что, хлеб для лошадей?». Солдат покачал головой и ответил: «Nein, für uns»
[34], — и немцы проследовали дальше по Ланггаде и повернули направо у Розенвенгет. Через двадцать минут, все тем же шагом, они снова появились на Конгенсгаде — круг замкнулся.
Нюкёпинг был настоящей ловушкой для туристов, из лабиринта ведущих в никуда улочек с односторонним движением очень трудно было выбраться, и немцы заблудились. Командир выхватил карту из рук красного от стыда адъютанта, ругая его на чем свет стоит, но толку от этого было мало — вторжение закончилось бы, не успев начаться, если бы не отец. Он поднял руку и сказал: «Entschuldigen Sie bitte, — наконец-то ему пригодился немецкий язык, — kann ich Ihnen behilflich sein?»
[35]. Люди уставились на него, как будто он сошел с ума, ведь сейчас его пристрелят на месте, но отец не спеша подошел к немцам, вежливо поздоровался и взял в руки карту. Им надо повернуть направо у фонтанчика «Медвежий колодец» и ресторана «Царский дом»
[36], пройти мимо Голландской усадьбы, потом по Дворцовой улице до улицы Гобенсе и, не сворачивая на Краухэве, идти дальше до Сюстофте и Тингстеда, и далее по шоссе номер 2 через Эскильструп, Нёрре Аслев и Гобенсе до моста Сторстрём. Отсюда уже проще простого добраться до Копенгагена, и отец пожелал им «gute Reise»
[37], а все люди на площади махали немцам вслед, пока последний солдат не исчез из вида, и в наступившей тишине стало слышно пение черных дроздов — все снова дышало спокойствием.
Немцы без каких-либо препятствий преодолели сорок километров от Гесера до Маснесунда, и при этом гарнизоны Вординборга и Нэстведа не были подняты по тревоге. Сослужил хорошую службу немцам и построенный за три года до этого мост Сторстрём — и никому не пришла в голову мысль взорвать его. В форте Маснедё несли службу два морских пехотинца, они ничего не понимали в артиллерийских орудиях, и немецкая парашютно-десантная часть взяла мост под контроль без боя. На вокзалах Нюкёпинга и, позднее, Вординборга телеграфисты обратили внимание на продвижение войск, позвонили в центральное управление в Копенгагене и спросили, не следует ли сообщить об этом военным. Им порекомендовали не вмешиваться не в свое дело, так они и поступили — так же собирался поступить и мой отец, а вместе с ним и остальные жители Нюкёпинга.
Вторая мировая война прокатилась через город, словно шар, никого не задев и никому не причинив вреда, потому что не встретила никакого сопротивления, — жители города предоставили другим возможность демонстрировать мужество и отвагу, необходимые для сопротивления. Такой оборот событий был очень даже по душе отцу, он мог вернуться к своим обычным делам в компании, опять выезжать на природу с хором и ходить на собрания масонской ложи по средам, как будто все было по-прежнему. Он с облегчением вздохнул, обернулся к Ибу и сказал: «Ну что, пошли на работу?» Но Иб исчез.
Стояло лето, в кустах слышалось чириканье, вокруг порхали синички, а мы с мамой и папой обедали на веранде. Где-то стрекотала газонокосилка — а посреди улицы через скакалку прыгали девчонки и писались от смеха. У Сусанны были голубые глаза, светлые волосы и веснушки, и все дети в детском саду пели песенку «Под белым мостом», зная, что я в нее влюблен.
Когда мы пошли в школу, я стал писать ей записки — «да», «нет», «не знаю» — и сворачивал их конвертами, но никогда эти письма ей не передавал. Я надеялся, что она все равно ответит «да», и на празднике в первом классе мы взялись за руки, но никак не могли осмелиться на тот поцелуй, который ждал меня, словно пчела в ежевичном кусте.
Я ехал на велосипеде по шоссе в сторону Мариелюста, дорога была холмистой — то вверх, то вниз, — и вот до меня донеслось пение жаворонков над волнорезами. Пахло соснами, вереском и морем, я лежал весь день на берегу моря, думая о Сусанне, и прорезающий тишину стрекот кузнечиков вызывал во всем теле приятный озноб.
Секс был мистическим неизвестным, и в нашей семье его не существовало. Я никогда — ни разу в жизни — не видел родителей без одежды, и, если вдруг радиоприемник в машине начинал говорить о сексе, они тут же с каменным лицом переключали на другую программу. С сексом были как-то связаны позор, чувство вины и страх, и, если бы я только заикнулся о чем-то таком за ужином, мне бы тут же отрубили руки — никаких разговоров на эту тему быть не могло.
О сексе не только нельзя было говорить, но и думать было нельзя, и у меня не было никаких представлений о нем. Он был где-то рядом, под кроватью и в темноте, ожидал меня где-то поблизости — мог напасть на меня в любой момент, — и я не мог не думать об этом. Но многое оставалось непонятным, это была загадка, опасная и запретная, и, оставаясь один дома, я пускался на поиски, не представляя, что именно ищу.
Однажды, когда мы были в гостях у бабушки во Франкфурте, я набрался смелости и прокрался к книжным шкафам в гостиной. Шкафы были массивными, темными, из красного дерева, с дверцами из хрустального стекла, а за дверцами теснились книги — у Папы Шнайдера была большая библиотека. Я начал с самых толстых томов с цветными иллюстрациями, пролистал страницы с изображениями греческих храмов и римских руин, и с всевозможной флорой и фауной — цветы были раскрашены вручную. Потом я принялся за энциклопедию «Большой Брокгауз» — тома в черно-сине-золотистом переплете, из которых можно было узнать обо всем на свете. «Jeden Tag ich Brockhaus preiss, denn er weiss, was ich nicht weiss»
[38], имела обыкновение говорить мама, и когда я дошел до буквы «М» и открыл статью «Der Mensch»
[39], то понял, что могу с этим утверждением согласиться.
Статью сопровождало изображение обнаженной женщины, она была розовой, на теле у нее не было ни волоска, даже на голове — она была совершенно лысой, и можно было развернуть ее в полный рост, тогда у нее появлялись руки и ноги. У нее были груди, которые можно было открыть, как окошки в рождественском календаре, и увидеть скрывающиеся под кожей внутренности и вены — плоть была красной, словно отбивные котлеты. Я открыл живот — все равно что рождественский календарь 24 декабря — слой за слоем я раскрывал ее, и передо мной появились печень, кишки, сердце. Картина получалась какая-то зловещая, и я, мучимый совестью, быстро вернул книгу на полку — предвкушая, впрочем, как в следующий раз возьму ее в руки.
