С тех пор меня заинтересовали книги, и я отправился в городскую библиотеку на улице Розенвэнгет — ослепительно белое здание с широкой лестницей и самое спокойное место на земле. Стоило мне открыть дверь, как весь город, одноклассники и всё прочее оказывались где-то далеко. Полка за полкой я методично перечитал все книги в детском отделе, и, когда дошел до самого конца и перевернул последнюю страницу, оказалось, что я уже вырос и могу перейти к настоящим книгам, которые ожидали меня в зале для взрослых.
Зал был сплошь в стеллажах, и первые годы мне приходилось вставать на скамеечку, чтобы дотянуться до верхних полок. Я копался в картотеке в поисках известных мне книг или же, встретив интересные названия, выискивал эти книги на полках — и, хотя я и старался себя сдерживать, все-таки постепенно прочитал вредные книги, местоположение которых на полках мне было хорошо известно: три тома собрания эротических новелл, роман Сои
[40], «Любовника леди Чаттерлей». Я не сразу решился снять их с полки, — даже для того, чтобы пробежать глазами несколько абзацев, требовалась смелость и усилие над собой — я боялся, что меня застигнут врасплох. Постепенно я осмелел, и однажды, спрятав книгу «Как это происходит, мама?» под свитером, прочитал ее в туалете. Теперь, когда предоставлялся случай, я стал отправляться в туалет поглощать запретные знания, и чувствовал себя там так уютно, что мог просидеть на унитазе несколько часов и даже задремать.
В один прекрасный день я крепко заснул и вышел из туалета, когда библиотека уже закрылась — в залах никого не было, вокруг стояла кромешная тьма. Двери были заперты, и выйти на улицу я не мог. Меня охватила паника, кровь пульсировала в артерии на шее — совсем один, в кромешной тьме, что там думают мама с папой, они, наверное, с ума сходят, не понимая, куда я пропал? Я на ощупь пробирался по залам, вспоминая, где что находится, вот отделы «А», «В», «С», — и все больше и больше сомневался, путался в собственных мыслях и уже не понимал, где нахожусь. Я попал в ловушку — спасения нет, вокруг бесконечные ряды книг, — и я сел на пол и стал молиться, чтобы меня кто-нибудь нашел, пока еще не поздно. Мигнули люминесцентные лампы, и комната осветилась. В дверях стояли мама с папой в сопровождении библиотекаря, я вскочил и бросился им навстречу. После того случая я долго не брал с собой книги в туалет.
Стояла осень, и однажды, возвращаясь из школы домой, я проезжал под железнодорожным мостом, размышляя о том, что скоро каникулы. На тротуаре валялись клочки бумаги — они сияли всеми цветами радуги, словно страницы из сказки «Райский сад», я не мог отвести от них взгляда, остановился и стал их подбирать. Я собрал все клочки: они были такие яркие, что не заметить их было невозможно, — под кустами и в канаве я нашел еще кучку и запихал все в рюкзак. Когда я добрался до дома, что-то остановило меня, я развернулся и поехал в Западный лес — на деревьях кричали грачи, — вырыл ямку, сложил туда клочки бумаги и засыпал их землей.
Прошла целая вечность, прежде чем мне наконец-то удалось встать из-за стола, сказать «спасибо» и отправиться назад в лес. Я выкопал обрывки бумаги — тут до меня что-то стало доходить, и я принялся соединять кусочки мозаики клейкой лентой. Я чувствовал все большее и большее возбуждение, и постепенно передо мной возникла картинка, изображающая то, что я и в самой безумной фантазии не мог себе представить. И я понятия не имел, что мне делать с картинкой и со своей тайной, когда последний фрагмент встал на место и передо мной оказалась разноцветная обложка порнографического журнала «Color Climax» 1973 года.
Маме разрешили приехать жить в Клайн-Ванцлебен, только когда брак «действительно состоялся», как это тогда называлось, и у бабушки и Папы Шнайдера родилась дочь. Мама с бабушкой обняли друг друга, бабушка расплакалась, но оказалось, что теперь между ними пропасть. Мама теперь была дочерью от первого брака и «номером два» после своей сводной сестры Евы. Поделать с этим ничего было нельзя, и мама погладила радостно приветствующую ее собаку Белло и стала гостьей в богатом прусском доме.
Папе Шнайдеру принадлежала бо́льшая часть всего вокруг: земли, люди и деревни. Он носил сапоги для верховой езды, и у него была самая красивая машина — «Даймлер Бенц». А еще лошади в конюшне и слуги. Маме выделили отдельную комнату с большим зеркалом, шкафом для одежды и огромной мягкой кроватью. Она никогда не забывала первое Рождество в этом доме, обеденный стол, украшенную свечами елку, а сколько всего ей подарили — санки, лыжи, платья и книжки с картинками! Это было все равно что попасть на небеса, говорила мама, и она решила любой ценой добиваться того, чтобы это никуда не исчезло.
Муштра была каждый день, и на все занятия было отведено строго определенное время. В шесть часов утра — урок верховой езды, и ей доставались самые строптивые лошади. В седле надо было держаться прямо, научиться скакать с книгой на голове, а если книга падала, то маме же было хуже, потом был французский, и английский, и фортепьяно до 13 часов, когда Папа Шнайдер приезжал обедать. Невозможно было опоздать к ужину и невозможно было представить, что он не готов, — его подавали при помощи кухонного лифта — дзинь-дзинь, и вот уже ужин в положенное время — а за едой не говорили и про еду не говорили: ведь едят для того, чтобы жить, а не живут для того, чтобы есть! Потом Папа Шнайдер слушал по радио биржевые сводки, весь дом сидел, затаив дыхание, и все с облегчением вздыхали, когда программа заканчивалась, и он надевал пальто и уходил, а мама и весь остаток дня изо всех сил старалась быть на высоте, борясь за свое место.
С самого начала ей объяснили, что они с сестрой не «единокровные» и она должна вести себя соответствующим образом, а если что-то будет не так, то она перестанет считаться дочерью. Мама должна была делать вдвое больше того, что делали другие. И она это усвоила. Она целовала Папу Шнайдера в щеку — левую со шрамами, разговаривала по-французски и читала английские романы. Она играла на пианино для бабушки и ее гостей, исполняла «Лунную сонату», изо всех сил нажимая на правую педаль, и Папа Шнайдер наблюдал, как она несется галопом и перепрыгивает через канавы, будто на охоте. Но это ее загоняли, как дичь.
Мама играла в теннис и кричала, подавая мяч, и обыгрывала всех, но призы за победы на самом деле означали ее поражение. Она хотела, чтобы ее обняла мама, а ей дарили пальто, она хотела иметь отца, а ей предлагали только палочную дисциплину, ей приходилось довольствоваться тем, что она получала, и извлекать из этого максимум. Во время каникул Папа Шнайдер отправлялся ловить рыбу нахлыстом в горы Гарц, и мама, вставая в половине четвертого, плелась за ним и тащила его снасти. Если он случайно забывал шляпу, она выбегала из дома вслед за ним с криком «hier, Vati!»
[41]. А он в ответ только и мог, что погладить ее по голове, шутки ради нахлобучить ей на голову шляпу, назвать озорницей и ущипнуть за щеку, так, что у нее оставался синяк. Но мама лишь улыбалась и продолжала повторять, что она папина дочка, и с каждой улыбкой старалась стать ему ближе. Ей удалось занять свое место — если не в его сердце, то во всяком случае в его машине, и однажды в воскресенье они отправились на прогулку куда глаза глядят, опустили крышу автомобиля и запели «Wochenend und Sonnenschein»
[42]. Ей казалось, что у нее теперь есть семья, и она прижалась к нему, и тут он въехал прямо в идущий впереди автомобиль, и мама вылетела через лобовое стекло.
