Осенью 1942 года мама со своей подругой Ингой Вольф решили съездить в оккупированный Париж, и, когда она вернулась в Берлин, Хорста дома не оказалось. Она позвонила Харро и Либертас, их номер не отвечал, Кукхоф не отвечал, и ни один из их близких друзей не брал трубку. Мама бросилась к последней из известных ей знакомых Хорста, Лиане — та жила в районе Шёнеберг, на Виктория-Луизе-плац — она оказалась дома. Лиана была в полном отчаянии. Всех их арестовали: Арвида Харнака и его жену Милдред, Гюнтера Вайсенборна, Джона Грауденца — более сотни человек. У мамы потемнело в глазах, это было как гром среди ясного неба. Она побежала домой и стала звонить во все инстанции, чтобы узнать, что случилось с Хорстом, Хорстом Хайльманом, ее любимым Хорстхеном. Никто ничего не мог ей сообщить — на работе сказали, что он отправился в служебную командировку, а в полиции на ее вопросы не ответили, но стали расспрашивать, кто она такая, и какое отношение имеет ко всем этим людям. В конце концов, она дозвонилась до канцелярии Гиммлера, и, рыдая в трубку, спросила, где же ее Хорст и в чем они все виноваты? Сначала ей показалось, что связь прервалась, но потом чей-то голос из пустоты произнес: «Er ist verhaftet und wird Vernommen, Sie haben sich beim Volksgerichtshof einzufinden, und zwar sofort. Heil Hitler!»
[49]. Вопреки здравому смыслу мама оправилась туда, взбежала по лестнице, пронеслась по коридорам и чуть не столкнулась с человеком, которого вели двое полицейских. Это был Хорст. Она произнесла его имя, он посмотрел на нее, на нем были наручники, его протащили мимо — мама ничем не могла ему помочь, она услышала, как Хорстхен, удаляясь, прошептал: «Беги, Хильдхен, беги куда-нибудь!»
Мама не знала, куда ей бежать, и не решалась возвращаться в пансионат, но все-таки вернулась, и когда вошла в свою комнату, увидела там Папу Шнайдера — через руку у него было переброшено пальто, а у ног стоял чемодан. Он сделал все, что от него зависело, чтобы ее встретило не гестапо, но времени терять было нельзя: Хорста Хайльмана обвинили в государственной измене — ее жизни угрожает опасность, и она должна немедленно исчезнуть. Он дал ей деньги, необходимые бумаги и конверт с письмом — на случай, если у нее возникнут неприятности, и мама, рыдая, поблагодарила его и отправилась в Австрию, в Грац. Все ее мысли были о бедном Хорсте, а внутри нее разверзлась бездна — на всю жизнь.
Ко дню рождения у меня было лишь одно пожелание — чтобы у меня вообще не было дня рождения, и накануне, лежа в постели, я представлял себе: а что, если мы обойдемся без него, хоть бы никто про него вообще не вспомнил! Но не тут-то было — я вставал, выходил в гостиную, где мама с папой пели «Knüdchen hat Geburtstag, tra-la-la-la-la, Knüdchen hat Geburtstag, heisa-hopsa-sa!»
[50]. Торт со свечами — en Gugelhupf
[51] — ириски вокруг моей тарелки, подарки от бабушки и семейства Хагенмюллер, от тетушки Густхен и тетушки Инги, которая жила на Майорке и прислала приветы, а также 10 немецких марок. Мама и папа дарили мне все, что только могли подарить: велосипед, швертбот «Оптимист», мопед, когда мне исполнилось 15 лет, — и все это у меня отнимали в тот же день, прокалывали шины, топили или портили. Когда я задувал свечи и открывал последний подарок, у меня была одна мысль: пусть это окажется бомба и весь мир погибнет.
Подарков было слишком много, и все они были не такими, как надо. Отец привез мне велосипед из Германии, из магазина «Некерманн» — «Neckermann macht’s möglich!»
[52]. У него были широкие белые шины, и никто севернее Альп на таких не ездил, и еще только собираясь сесть на велосипед, я понимал, что мне проколют шины и что мне придется тащить его после школы домой и заклеивать, а потом мне будут прокалывать шины до тех пор, пока я не откажусь от этого велосипеда. Я был готов сквозь землю провалиться от стыда, когда поднимался из-за своей парты в школе, потому что на доске было написано «Сегодня день рождения Кнуда», и учительница фрекен Кронов объявляла, что сейчас я буду угощать всех сладостями. Полагалось обойти всех и предложить конфеты из коробки, и каждый должен был взять пакетик. Мама целую неделю до этого складывала в маленькие целлофановые пакетики лакричные конфеты и мармелад и завязывала пакетики бантиками, и, когда я раздавал им конфеты, они корчили рожи, а потом все пели, весь класс смеялся и в конце песни «Сегодня день рождения Кнуда» кричали «Хайса-хопса-са!». Потом наступало самое страшное: на перемене я раздавал остатки конфет и приглашал к себе на день рождения, больше от меня уже ничего не требовалось, никто ко мне не приставал, они пожирали конфеты, пока их не начинало тошнить, и интересовались, не осталось ли еще, а потом говорили: «До встречи!»
Я готов был умереть со страха, когда приближался вечер. Они звонили в звонок, и приходили кто по одному, кто парами, кто втроем, и совали мне в дверях пять крон — без открытки или конверта. В 1970 году дарили обычно пять крон, и если в классе было 20 человек, то получалось 100 крон. Приходилось их всех принимать: Пию, Шане, Марианну, Георга и Кима, Микаэля и Йеспера, Лисбет и Аннеметте, Йенса-Эрика, Поуля и Йоргена, и уж не помню, как там их всех звали. Они приходили, чтобы поздравить меня с днем рождения, и все они надеялись на бесплатное развлечение, о котором они потом расскажут своим родителям. И они получали то, за чем пришли.
Мама накрывала в столовой стол: белая скатерть, карточки с именами, флажки, воздушные шарики и свечи, а рядом с каждой тарелкой лежал пакетик с подарком — цветные мелки, стеклянные шарики, лото с картинками — она улыбалась и говорила: «So, Kinder, nu sætte sig og have rigtig fornøjelse!»
[53]. Она подавала горячие вафли, и Spritzkuchen
[54], и Kartoffelpuffer
[55] с яблочным джемом, и они сидели, смотрели на все это и ждали булочек, которых на столе не было, и бананового торта, которого тоже не было, а вместо морса на столе стоял «Несквик». Никто не получал от происходящего никакого удовольствия, они ковырялись в еде, роняли ее на пол, протыкали чем-нибудь острым воздушные шарики, рисовали на скатерти, хихикали и не могли дождаться, когда же мама начнет всех развлекать. Она придумывала разные конкурсы, мы играли в жмурки, в «Wettfischen»
[56], «Mäusejagd»
[57] и в «Papiertütenlauf»
[58], кидали мячик в банки, и всем выдавали призы: «Auf die Plätze, fertig — los!»
[59].
