Соединение, которым командовал Регенер, было разбито 2-й бронетанковой и 3-й пехотной дивизиями армии США, и 18 апреля 1945 года мама выползла из бункера. На момент капитуляции Германии она числилась военным переводчиком, и поэтому оказалась в лагере для военнопленных. Возможно, Германия и пала, но американские солдаты пали перед мамой. Она играла с ними в кошки-мышки, могла ненароком коснуться чьей-то руки, улыбалась и отбрасывала волосы со лба, и, в конце концов, ей подарили форму Красного Креста, в которой она смогла выбраться из лагеря — после чего прямиком направилась в госпиталь сектора Магдебург-Гослар и записалась там санитаркой.
Мама ухаживала за больными, ранеными и умирающими, но настроение у нее было подавленным. Потому что как только солдаты поправлялись, их забирали и отвозили на другую сторону Эльбы к русским, в лагеря для военнопленных. В течение месяца все должно было быть передано Советскому Союзу, нужно было как можно скорее уезжать, но она ожидала известий от семьи и надеялась отыскать свою мать. Искала она их через Красный Крест, и, получив наконец-то известие о них, не могла поверить в удачу — оказалось, что их эвакуировали в Айнбек!
Одарив командующего сектором мистера Плайтера поцелуем, она получила отпуск. Потом вытерла губы, взяла чемодан и уговорила одного американского солдата отвезти ее в Айнбек, сказав, что Папа Шнайдер — человек состоятельный, и он щедро заплатит, а ехать всего-то 190 километров. Они остановились перед домом, и она выпрыгнула из машины. Первой ее увидела Ева и закричала: «Хильда!», тут подбежали и все остальные, мама плакала, смеялась, целовала их всех, обнимала Папу Шнайдера и спрашивала, где же бабушка, куда она подевалась?
На кровати лежала мумия, и для мамы в одночасье все изменилось, она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться, Бабушка оказалась в подвале во время налета, в их доме в Магдебурге, она разбирала там одежду. В соседнем помещении взорвались канистры с авиационным бензином — и она загорелась. Мама хотела поцеловать бабушку, погладить ее по голове, но у той не было волос, не было кожи, а малейшее прикосновение, даже легкий сквозняк, вызывали сильнейшую боль. Окна в доме держали закрытыми, все ходили на цыпочках и осторожно открывали двери, каждое движение было для нее пыткой. Она была обмотана бинтами, глаза ее молили о смерти, и мама, вложив все силы во взгляд, едва слышно прошептала: «Ich bin bei dir»
[67].
Папа Шнайдер отдал солдату, который привез маму, свой фотоаппарат — больше у него ничего не осталось. Жена, дом, земля — всего это было в прошлом, они стали беженцами в собственной стране и никому были не нужны. Их поселили на хуторе под Айнбеком, когда-то принадлежавшем производителю шнапса. Хутор был построен в 1742 году и с годами пришел в полный упадок. Жили они в одной из гостиных, у них был стол, стулья и по раскладной кровати на каждого. В соседней комнате поселили фройляйн Цилвиг — очень набожную женщину, а рядом — фрау Раб, которая у всех понемногу приворовывала. Дочь хозяина дома жила на третьем этаже, она была замужем за художником, господином Гензелем, вместе с ними жила вдова врача фрау Демике, которая ходила в какой-то доисторической одежде. Господина Вебендюрфера, бывшего директора завода холодильников, поселили в конюшне — когда-то он был студентом-корпорантом и теперь вызывал всех на дуэль: «Ich verlange Satisfaktion!»
[68]. Его толстая веснушчатая дочь Ода, визжа, как поросенок, родила посреди всего этого кошмара ребенка. «Ach Kinder, ihr seid nichts als Vieh»
[69], — фыркал Папа Шнайдер, замечая, что все они опустились до уровня животных.
При господине Гензеле жила служанка, Шмидтхен, беженка из Померании, с маленькой дочерью. Дочь была слабоумной, но пыталась как-то помогать, ловила рыбу в речке и копала в помойке червей для наживки. Однажды она повела козу на случку, и когда вернулась домой, вокруг нее — на лестнице и в комнатах — повисла страшная вонь, от запаха козла никак было не избавиться, хотя и вымыли весь дом. Для господина Гензеля это оказалось последней каплей, он уже не мог больше сдерживать свои инстинкты, и маме все время приходилось отказывать ему, а его заигрывания между тем становились все более и более настойчивыми. Он и его мазня, развешенная в коридоре по пути к туалету, маму раздражали, и всякий раз, выходя из туалета, она делала книксен перед его автопортретом и говорила: «Meister, ich habe gespült»
[70].
Сын фрау Демике в результате взрыва гранаты получил черепно-мозговую травму, в голове у него была дырка, и, когда он снимал шляпу, было видно, как движется кровь по сосудам и пульсирует серое вещество. Он был и безумен — и безумно влюблен в Еву. Наконец-то у нее появился поклонник, но какая же это была мука! Однажды он напал на нее и затащил в кусты, но ей удалось вырваться. Прибежав домой, она стала кричать, что ни минуты тут оставаться не хочет, надо ехать назад в Клайн-Ванцлебен, и пусть все опять будет так, как прежде!
Мама ходила за молоком на ближайший хутор, Мёнксхоф, — им выдавали карточки на три литра молока в неделю. По пути к коровнику нужно было пройти мимо гуся, обычно привязанного у ворот, он всегда шипел на нее. Однажды случилось несчастье: гусь отвязался, стал хлопать крыльями, бить маму клювом и щипать, пока хозяин не подоспел ей на помощь. Мама потеряла сознание, ее принесли в дом, где пленные как раз собрались проветрить комнаты, вынесли на улицу столы и стулья и стали выколачивать ковры — они и отнесли ее на кровать. У нее были синяки по всему телу, ей было плохо, ее тошнило, но единственный врач поблизости оказался ветеринаром. Он заявил, что у нее сломаны два ребра и что возможно, она… беременна! Он энергично жестикулировал и смеялся — дескать, это такая шутка, потом дал ей морфин. Жизнь в деревне к этому моменту маме уже порядком поднадоела.
Беженцы все прибывали: из Померании, из Латвии, — и Папа Шнайдер погрузился в депрессию. Мама пыталась утешать его, одновременно ухаживала за бабушкой и заботилась о Еве и Инге, как-то справляясь со всеми трудностями. Она решила вернуть отнятое у них — и отправилась в Восточный сектор, чтобы забрать их вещи из Клайн-Ванцлебена. Мама связалась со знакомыми, которые занимали теперь ведущие посты в Социалистической единой партии Германии и были влиятельными людьми при новом режиме. Имени Хорста Хайльмана было вполне достаточно, чтобы открылись все двери. Он был членом Берлинской коммунистической группы сопротивления «Красная капелла», сообщили ей, и его, Шульце-Бойзена, Либертас и остальных в Восточной Германии считают героями. Несколько лет спустя в Лейпциге именем Хорста Хайльмана была названа улица.
Мама на велосипеде отправилась через границу — ее чуть было не задержали русские солдаты. С собой у нее были лишь ключи от дома, пакетик молотого черного перца — на всякий случай — и письмо от отца Хорста Хайльмана.
