После похорон мама позвонила в банк. Ей сообщили, что, собственно говоря, ни на какие деньги рассчитывать не стоит, они могут претендовать лишь на домашнее имущество в Клайн-Ванцлебене, все остальное — сплошные долги и частные инвестиции, которые будут возвращены инвесторам. Она не стала говорить бабушке и Еве правду, сообщила лишь, что государственная компенсация скоро будет выплачена, стала подыскивать себе работу и, в конце концов, нанялась секретарем-машинисткой передвижного машинописного бюро — ничего другого ей найти не удалось. Мама научилась печатать всеми пальцами и колесила по разрушенной Германии, бодро постукивая на пишущей машинке — 120 знаков в минуту — в новых скорых поездах «D-Züge». Работа была утомительная, денег на бабушку и Еву не хватало, к тому же она все время получала от мужчин недвусмысленные предложения. Оказавшись в поезде, они на какое-то время становились ее начальниками и иногда ни с того ни с сего диктовали ей такие фразы, как: «Могу ли я угостить вас чем-нибудь в вагоне-ресторане?» или «В гостинице вы заработаете больше». Некоторые из них могли быть особенно назойливыми — таких она сразу распознавала по лоснящимся физиономиям, как только они входили в купе, и ей приходилось звать на помощь проводника. Страшнее всего было ночью на вокзале. Однажды в Гамбурге на нее напал человек и, защищаясь, она швырнула ему в глаза молотого перца из пакетика — ее единственного оружия — и под его вопли бросилась наутек.
Когда к ней обратились господин Тесдорф и директор Арндт-Йенсен из компании «Датские сахарные заводы» — это был просто подарок судьбы. Папа Шнайдер когда-то торговал с датчанами, ведь он успешно занимался производством семян сахарной свеклы, и у него был обширный экспорт. Датчане захотели помочь маме и пригласили ее в Копенгаген. Ее поселили в гостинице и устроили в ее честь ужин в ресторане «Вивекс», присутствовал даже директор английского отделения господин Роуз. На следующий день она увидела Русалочку, смену караула перед дворцом Амалиенборг и прогулялась по Тиволи. Ей подмигивали цветные лампочки, люди смеялись, павлин раскрывал свой хвост в Театре пантомимы, а Пьеро с Арлекином стремились завоевать Коломбину. Мама заглянула в несколько магазинов, поднялась на Круглую башню и, оглядев раскинувшийся внизу город, пришла в восхищение. Никаких развалин, никаких инвалидов, никакого голода — полная ярких красок жизнь! В это невозможно было поверить!
Неделю спустя Арндт-Йенсен в разговоре с глазу на глаз сообщил маме, что они могут предложить ей работу в их компании. Мама согласилась, съездила домой и сообщила своим хорошую новость — она нашла работу, а потом плохую новость — работать она будет в Дании. Ей придется оставить их на какое-то время, но она сможет каждый месяц посылать им деньги, датчане — очень милые люди, да и Дания — просто сказочная страна, там всё — игрушечного размера.
Шел 1950 год, и пыль войны еще не улеглась, когда мама на своем мотороллере «Веспа», в развевающемся по ветру платке, отправилась в Нюкёпинг. В дороге она чуть не окоченела: стояла поздняя осень, когда она уезжала из Айнбека лил дождь, было холодно, а мама ехала со скоростью 60 километров в час по автобану до самого Травемюнде. Поднявшись на палубу парома, она смотрела, как исчезает на горизонте материк, погружаясь в Балтийское море вместе со всем тем, что она знала и любила и что считала своим. Она плыла на Фальстер, и это было совершенно невероятно — она никак не могла понять, как такое могло случиться.
Проснувшись в гостинице религиозной миссии, она стала собираться на работу — ее определили в лабораторию сахарного завода, но она не представляла, что ее ожидает. Жизнь в Нюкёпинге оказалась вовсе не такой сладкой, как производимый там сахар. Люди смотрели на нее с недоверием, не отвечали на ее вопросы, а начальник, господин Мёллер, напротив, становился все милее и милее и помогал ей разобраться с колбами, бунзеновскими горелками и таблицами. Однажды он настоял на том, чтобы проводить ее до гостиницы, дескать, так будет безопаснее — ведь у заводских ворот стояли рабочие, которые смеялись, свистели ей вслед и отпускали сомнительные шутки. Но мама господина Мёллера к себе не пустила. И тогда он совершенно изменился, в его голосе появились угрожающие нотки, он сказал, что ей надо хорошенько обо всем подумать. Забежав в гостиницу, мама собрала вещи, надела пальто и взялась было за ручку чемодана, но вдруг присела на кровать. Она закрыла лицо руками, ее всю трясло, плакать не получалось — казалось, что слез у нее больше не осталось, да и что толку плакать? Уехать она все равно не могла.
Нюкёпинг оказался Богом забытой дырой, а относились к ней так плохо, что и на улицу было не выйти. Фру Йенсен, муж которой работал в поместье Орупгор, была одной из немногих, кто принял маму. Мама снимала у них крошечную комнатку, где вместо двери была занавеска. Стиснув зубы, мама ходила на завод, она не сдалась. Мама презирала коренастый, толстый народец и называла их «карликами», раз в неделю писала письма домой — она всегда писала бабушке, вплоть до самой ее смерти — и, если бы кто-нибудь сказал ей, что именно в этом городе она встретит свою большую любовь, она бы засмеялась и сказала: «Какая ерунда!»
Однажды в воскресенье отец проходил по Рыночной площади, направляясь с визитом к одной из своих знакомых старушек, в руке он держал пакет, где лежала парочка пирожных со взбитыми сливками. Он был высокий и стройный и сиял как солнце — когда я спрашивал маму, почему она влюбилась в него, она всегда отвечала, что он был красавцем и у него были и руки, и ноги. Большинство мужчин ее поколения погибли или стали инвалидами — в Германии остались лишь дети и старики, — и мама решила познакомиться с ним. Это было нелегко, ведь она не могла заговорить с ним на улице — так поступали только женщины легкого поведения, и мама не знала никого, кто мог бы представить их друг другу. Время шло, горы свеклы перед заводом уменьшались, из трубы шло все меньше и меньше дыма, сезон уборки и переработки свеклы заканчивался. Ей пора было отправляться домой, и неизвестно, что было бы с ней дальше, но тут их с отцом пути пересеклись благодаря счастливой случайности.
На репетицию хора отец отправился вместе с управляющим поместьем, а мама как раз вышла прогуляться с фру Йенсен, которая была с ним знакома: «Познакомьтесь, это Хильдегард Фоль, она работает в лаборатории». Оказалось, что им по пути, мама и папа заговорили по-немецки, папа был мил и вежлив, и на пальце у него не было обручального кольца. С этого времени они могли здороваться друг с другом на улице, и мама старалась как можно чаще попадаться ему на глаза. Она кокетничала с ним при встрече в лавке и однажды, случайно натолкнувшись на него в Восточном парке, спросила, не пригласит ли он ее на праздник страховой компании в гостинице «Балтик».
Мама написала бабушке, что нашла мужчину своей жизни, и бабушка была вне себя от радости, но тут же разрыдалась над письмом — чужой человек в чужой стране, да еще и неизвестно, из какой семьи! Когда сезон закончился, мама никуда не уехала, а папа пригласил ее к себе домой — на кофе и нежное пирожное со сливками.
У него было чисто и опрятно, он показывал ей купленные на аукционе картины — проселочная дорога, гавань, лесной пейзаж. Мама улыбнулась, подошла к роялю и перевернула ноты на первую страницу — это был Моцарт.
