Трудно было найти человека, который к ней хорошо относился, а она еще больше портила все тем, что «изображала из себя важную даму», как говорили у нее за спиной. Когда пришла пора ежегодного летнего пикника хористов Браги, куда приглашали и родственников, оказалось, что мамы нет в списке гостей, и папа решил выйти из хора. Он был хорошим вторым тенором, к тому же играл на тромбоне, а когда-то состоял в молодежном оркестре, но единственное музыкальное произведение, которое в моей памяти с ним связано, — это пластинка хора Браги «Как зелен лес и свеж». Он всегда ставил ее в новогодний вечер — мы сидели в гостиной, на елке в последний раз загорались свечи, а когда пластинка заканчивалась и его спрашивали, что бы он еще хотел послушать, он отвечал, что не любит музыку.
«Она — идеальная жена», — сказал он на собрании масонской ложи, когда затронули немецкий вопрос, и потом брел домой в своем фраке, словно с похорон. Мама поинтересовалась: а что же произошло на собрании? Но ему было стыдно рассказывать, и он ничего не ответил, а переодевшись, с такой силой хватил кулаком по цилиндру, что шляпа совершенно сплющилась. Позднее в тот вечер он все рассказал — не мог не рассказать. Он пытался все объяснить, взвешивал каждое слово, но лучше от этого не становилось. Оказалось, что вопрос стоял так: либо масоны, либо мама — и папа больше никогда не надел шелковую шляпу.
А дальше — одно к одному: он покинул отделение гражданской обороны и перестал посещать фотостудию. Фотография была его главным увлечением, в письменном столе хранились сотни фотографий: петляющая проселочная дорога, золотые овсяные поля, идиллические хутора, прекрасные виды, Мёнс Клинт и дворец Ольхольм. Его фотографии были похожи на открытки, только на них не было людей — постепенно они исчезли и из его жизни. Папа приглашал гостей на ужин, мама готовила Sülzkoteletten — изящно украшенное маринованными огурцами и морковью свиное заливное, гости налегали на еду и принимались подпевать, когда мама садилась к роялю, но никто из них никогда не приглашал родителей с ответным визитом. Круг их общения все больше сужался, отпали даже папины друзья детства, никто больше не хотел встречаться с ними — и мама презрительно пожимала плечами, называя их пролетариями.
Для папы стало страшным потрясением, когда мама заявила, что ему следует уволиться из «Датской строительной страховой компании», это было последним прибежищем отца — и он разрыдался. Вообще-то он никогда не плакал, ни разу в жизни, а тут какие-то странные, глухие звуки. Мама успокаивала его и объясняла, что да, конечно, он работает в компании, но он всего лишь… обычный служащий, так ведь? Генри Мэйланд получил должность в результате удачной женитьбы, но толку от него не было никакого. Он бездельничал, сидя в своем кабинете, потому что был зятем Дамгора, а отец тем временем вел все дела компании — и на самом деле директором должен быть он.
Отец уволился — он всегда слушался маму — и скрепя сердце отправился в Копенгаген, нашел Иба и попросился на работу в его фирму. У Иба было рекламное агентство, он жульничал, пускал всем пыль в глаза и пил, как обычно. У них только что появился новый клиент, немецкий синдикат «И. Г. Фарбен», вот уж они вытянут денежки из этих немецких ублюдков, говорил Иб со смехом, при этом все время суетился и демонстрировал непомерные амбиции. Мама говорила, что папе не стоит обращать на все это внимание, а следует подождать, что будет дальше. Прошел месяц, и еще полгода — и тут, наконец, зазвонил телефон. Это был юрист Виктор Ларсен, член правления «Датской строительной страховой компании». Дамгор умер, и они хотели бы снова пригласить отца на работу. Отец был согласен на все, но мама твердо стояла на своем: он должен выдвинуть свои требования. Она и слышать не хотела ни о чем другом, кроме должности директора. Вернувшись домой после совещания в компании, отец сиял. Он никак не мог поверить, что стал директором! Ну, почти директором — его назначили заместителем!
Отцу так никогда и не удалось добиться полного признания в компании, в которой он проработал 49 лет и 8 месяцев, — ему пришлось смириться с тем, что он подчиненный бездельника Генри Мэйланда, и целовать руку его жене — мама ее терпеть не могла. Папа получил должность и занял новый кабинет — маленькую комнатку на первом этаже, а к кабинету Мэйланда — с кожаными креслами и огромным письменным столом — вела отдельная лестница. В связи с назначением после заседания правления был устроен обед. Мама приоделась и сделала прическу, она была красива, как кинозвезда — папа даже испугался — и совершенно затмила фру Мэйланд, показав копенгагенскому начальству, кто здесь жена директора. Папа распрямил плечи, стал еще выше ростом и почти уперся головой в небо, и тут она сообщила ему, что ждет ребенка.
Им нужно было подыскивать какое-то другое жилье, и новой зарплаты вполне хватало на дом. Мама уговорила его попросить служебный автомобиль, что соответствовало директорской должности — «мерседес», например. Для него купили самую маленькую модель — темно-синий «мерседес 180». Других таких машин в городе не было. Папа подарил ей шубу из оцелота, она уволилась с сахарного завода и села рядом с папой в автомобиль. Он включил первую передачу, перешел на вторую, и они прокатились по Нюкёпингу. Это была их последняя прогулка по городу — вокруг папы с мамой стала образовываться полная пустота.
В 1959 году они переехали в красный кирпичный дом на улице Ханса Дитлевсена, и мама забрала из Айнбека свое приданое. Его доставили в товарном вагоне, выгрузили на вокзале и привезли к нам — и вот в нашем доме оказалась столовая из Клайн-Ванцлебена. Буфет, стол, стулья, серебро и вазы заняли свои места, мама и папа распаковали фарфор, а двуспальную кровать и платяные шкафы поставили в спальню. В гостиной раскатали ковры, и мама развесила картины. И, наконец, они открыли одну из бутылок вина, оставшихся от Папы Шнайдера, — это было вино 1892 года, очень дорогое. Папа пригубил его и сказал «О-о-о!», а мама рассмеялась — вино было кислым как уксус. Оно не вынесло такой жизни и испортилось. Мама представила себе, как партийный начальник в Восточной Германии, которому она дала взятку этим вином, наливает его в бокал, пробует и кривится. Достав пододеяльник с вышитым гербом их семьи, она постелила постель. Папа выглянул на улицу, запер дверь и улегся спать рядом с мамой, и мама казалась ему сном, приснившимся ему в какой-то чужой кровати в чужой стране.
По утрам луч солнца пробивался сквозь щель между занавесками и, подкравшись ко мне, словно тигр, лизал меня в щеку. Я всегда просыпался вовремя, тигр не успевал меня съесть, его уже не было рядом, но я слышал его рычание на улице. Я был уверен, что по улицам ходят тигры и львы, а иногда мне слышались звуки и других животных: павианов, попугаев — а забор вокруг нашего дома призван был защищать нас от хищников, как в «Пете и Волке».
Это я слышал зоопарк, я мечтал о нем с тех пор, как фру Кронов, наша классная руководительница, сообщила, что мы всем классом пойдем туда на экскурсию. Выстроившись парами, мы прошествовали через весь город, мимо вокзала, мимо леса Сёндер Кохэве в Народный парк Нюкёпинга, где в киоске у входа продавали спагетти для обезьян и мороженое для детей.
Коз можно было гладить, но вот козлы бодались, и мы бегали от них. Слева от входа находился медвежий грот, где без остановки вертелся на месте бурый медведь, танцем своим выпрашивая кусочки сахара. По лугу между коровами бродили антилопы, а в озере на тоненьких ножках застыли фламинго. Обезьяны грызли решетки, корчили рожи и тянулись к нам, выпрашивая спагетти, львы были тощие и облезлые, а посреди всего задрав вверх лапы лежала огромная черепаха — она была мертва. Повсюду стояла ужасная вонь, а у выхода сидел попугай — голубой ара, — он качался из стороны в сторону, пощипывая себя клювом и поглядывая на меня злым желтым глазом, и я долго не мог забыть его взгляд.
