Оставалось лишь найти ключ, и я даже знал, где его следует искать, не решаясь додумать до конца эту мысль, — в секретере. В секретере в гостиной хранились хрустальные бокалы, важные документы и ценные вещи. Сверху на нем стояли бронзовые часы, а на откидной доске — фарфоровые фигурки. Трогать ящики и крышку запрещалось — я был уверен, что крышка эта с двойным дном. Наверняка в ней таились ответы на все загадки. Боясь, что меня застигнут врасплох, я долго не решался залезть в секретер, и, наконец, больше не в силах был ждать. И тут все получилось как-то само собой.
Как только мама ушла в лавку Ольсена, я, чувствуя себя последним вором, — очень непривычное ощущение — принялся за дело. Действовать надо было быстро. Чтобы добраться до ящиков, нужно было передвинуть фигурки, но главное было не забыть, как они стоят. Я прислушался: тихо ли за дверью, не слышно ли шагов в подвале? Бронзовые часы тикали все громче и громче. Я перебирал старые паспорта, свидетельства о рождении, родословные, какие-то бумаги со штампами — синими, черными, красными, на некоторых бумагах был немецкий герб. Шкатулка с украшениями, золотые монеты, которые мне подарил доктор Яшински на день рождения, фотографии бабушки и дедушки перед автобусом и фотографии семейства в Клайн-Ванцлебене. На дедушку я был не похож, и я стал рассматривать Карен — вот какая она, серьезная. Затаив дыхание от страха, что меня застукают на месте, я открыл маленькую дверцу.
За ней оказался коричневый конверт, на котором маминой рукой было выведено «Erinnerungen von Hildchen»
[117]. Я осторожно открыл его. Он был набит фотографиями ее мамы и отца, Генриха Фоля, школьными табелями, дипломами за победу в спортивных соревнованиях — теннис, плавание, верховая езда, тут же лежал ее документ о прохождении трудовой повинности «Arbeit für Dein Volk adelt Dich selbst»
[118] и «Fragebogen für die Entnazifizierung Hannover»
[119]. У меня не было времени внимательно все рассматривать, я стал искать дальше и нашел сложенное письмо от Хорста Хайльмана. На нем стояла дата: Берлин, 20.8.42. Сверху он приписал печатными буквами «Geheim/Vernichten»
[120]. Письмо было написано наклонным почерком, и мне трудно было его читать, да и не мне оно было адресовано. Потом мне попалась мамина записка с рождественскими пожеланиями, написанная перед ее первым Рождеством в доме Папы Шнайдера.
«Дорогой младенец Христос! Я маленькая Хильда Фоль, я живу в Клайн-Ванцлебене. Я хотела бы получить в подарок игрушечную коляску и орехи, яблоки и имбирное печенье, и еще елку, вокруг которой можно будет ходить и петь „О du fröhliche“
[121]. Это будет так хорошо. Но я не знаю, где мне делать уроки, поэтому я прошу еще и небольшую конторку. А чтобы лепить, я хотела бы коробочку пластилина. Коврик у кровати у меня совсем старый, нельзя ли подарить мне новый? И маленький примус. И еще книжку. И новый самокат с резиновыми колесиками. И еще чего-нибудь сладкого».
На конверте была наклеена красная марка с изображением ангелочка и надписью «Gloria in excelsis Deo»
[122] номиналом в 5 пфеннигов. Казалось странным, что мама когда-то была маленькой. Я подумал о маленькой Хильдегард Фоль и взял коробочку, которая лежала в глубине, приподнял крышку и тут — словно удар молнии! Вот оно, сокровище под радугой и горшок с золотом — и смерть одновременно: Железный крест. Черный крест в серебряном обрамлении, со свастикой в центре. Это был мамин крест. И тут я услышал, как открывается входная дверь.
Многие годы я думал, что они правы — мама была нацисткой, и я стыдился ее и защищал ее, но на самом деле все было не так. Она получила награду из рук генерала Регенера — после войны, — и наградили ее за спасение сотен немецких солдат от депортации в Россию. Узнал я об этом от дяди Хельмута. Собравшись с духом, я стал расспрашивать маму, и она рассказала, что ей удалось провести начальника сектора Красного Креста мистера Плайтера, он напился в стельку, признался ей в любви и назначил ее Chief clerk
[123] санитарной службы, как она его и просила. Тогда она, воспользовавшись машинами «скорой помощи», организовала побег солдат и самовольно переправила их из госпиталя через Эльбу — на запад. Она не смогла помочь Хорстхену, но благодаря ей множество других людей были спасены — каждый день она подвергалась опасности, ее в любой момент могли разоблачить. Когда за мамой пришла военная полиция, мама решила, что ее сейчас арестуют. Но ее всего лишь попросили прибыть в штаб американского командования — арестовывать ее не собирались. Ей ничего не объяснили, но мама согласилась. Оказалось, что послал за ней генерал Регенер, он уже был военнопленным. Он хотел с ней о чем-то поговорить. На своей деревянной ноге он вошел в комнату для свиданий, пожал ей руку и поблагодарил, а потом достал коробочку и вручил ей Железный крест 2-й степени.
Орден так и хранился в этой коробочке вместе с черно-бело-красной орденской лентой. Она никогда его не доставала и никому про него не рассказывала. Лишь один раз я видел, как она его надела, было это в 1967 году. В Монреале проходила Всемирная выставка, папа с мамой отправились в большое путешествие по Канаде. Посмотрели Ниагарский водопад и на обратном пути заехали в «Lions Club»
[124] в Чикаго. Вскоре после их возвращения их исключили из местного отделения клуба в Нюкёпинге — не настолько уж он был «интернациональным», чтобы терпеть нацистку в своих рядах, как они сказали. Когда они в тот вечер вернулись из отеля «Балтик», мама была в ярости.
Она подошла к секретеру, достала коробочку с Железным крестом и надела его. Потом она ушла, папа остался в прихожей — в темную прихожую из гостиной проникала полоска света, — я пытался остановить маму, сказать, что не стоит этого делать, не надо. Но говорил я уже не с ней. Она ничего не слышала, она прошла по Грёнсунсвай и по мосту Хойбро, и дальше через весь город с Железным крестом на груди, распевая прусский гимн:
Я — прусс, вы знаете, каков мой флаг?
Он реет надо мною, черный с белым,
Под ним не раз бывал повержен враг
Отцами нашими, их войском смелым.
Наш дух отважен и суров,
Достойны мы своих отцов:
Пусть день дождлив иль светит солнце мая,
Я прусс всегда и пруссом быть желаю.
Папа не знал, что сказать и как все это объяснить — за ужином мы и словом не обмолвились о случившемся, а мама приготовила Maccaroniauflauf
[125]. Нервы у нее были на пределе. Я сидел тише воды ниже травы, я поддерживал ее изо всех сил, кивал и подыгрывал — говорил: «Да, конечно», «Да, хорошо». Когда я собрался уходить, мама спросила: «Wo gehst du hin?»
[126]. Я обещал скоро быть дома, ведь если я вернусь поздно, она места себе не найдет, будет переживать. Я всегда спешил домой, кричал «привет», взбегая по подвальной лестнице — в надежде, что она пребывает в хорошем настроении. В ее голосе слышалась горечь, беспокойство, и даже самые обычные слова звучали искусственно, казались неловкими, похожими на театральные реплики. Всё вокруг себя она превращала в драму, и мы, смирившись со своими ролями, становились участниками ее представления — столовая, стол, картины и все остальное были лишь декорациями. Если бы кто-то из нас вдруг вышел из своей роли и сказал бы правду, это привело бы к катастрофе. Мы были одержимы злым демоном, и отец сидел за обеденным столом, просил передать ему соль, отчаянно пытаясь придумать такой вид страхования, чтобы все как-то наладилось.
