Но это было невозможно. Мама мечтала свести счеты. Однажды на перроне вокзала она увидела начальницу лагеря, где отбывала трудовую повинность. Мама сделала вид, что не заметила ее. А что она могла сделать? Ударить ее? Плюнуть ей в лицо? В мире нет справедливости. Мама не верила в Бога, она ненавидела его. Она пила немецкое пиво и курила сигариллы — «Schweigsam über der Schädelstätte öffnen sich Gottes goldene Augen»
[127], — говорила она, выпуская клубы дыма и рассказывая, что после войны его — Манфреда Рёдера, главного обвинителя, того, кто их всех убил, — оправдали! Он лично позаботился о том, чтобы «мягкие» приговоры для женщин изменили на казнь, — за то, что обвиняемые не донесли о происходящем в полицию, — даже для Лианы, которой было всего девятнадцать лет. После казни Рёдер позвонил отцу Хорста Хайльмана и с издевкой сказал: «Ihr Sohn ist ausgelöscht»
[128]. А потом отцу прислали счет на триста марок. В 1951 году государственный обвинитель заявил, что Рёдер выполнял свои Служебные обязанности, и дело было закрыто. Убийца мог удалиться на свою виллу в Гессене и продолжать работать адвокатом. Его даже назначили председателем приходского совета.
«Красной капеллы» как будто и не существовало, говорила мама, и она была готова отправиться в Гласхюттен, где жил Рёдер, чтобы собственноручно перерезать ему горло. Коммунистический шпионский заговор придумало гестапо, чтобы уничтожить противников режима. Рёдер настаивал на этой версии и заставил трибунал поверить в то, что все они были иностранными агентами и предателями родины и заслужили смертный приговор. Они не были связаны с советской разведкой, радиопередатчика не было. Тут мама вздыхала — и гасила сигариллу. Шульце-Бойзен послал в Москву одно-единственное сообщение: «Tausend Grüße allen Freunden»
[129].
Когда начинался сезон переработки свеклы, из трубы сахарного завода валил дым. В воздухе стоял сладковатый запах — и крупные хлопья снега падали на землю, как будто это были леденцы. Вкус у них был как у анисовых конфет «Датский король». Я шел, высунув язык, я любил снег и ненавидел его одновременно. Во мне то нарастал, то стихал страх, а город превращался в огромное белое поле боя, на меня в любой момент могли напасть и избить. Снег был у меня в волосах, в ушах и в штанах, и на переменах я ел снег — а когда я возвращался из школы, меня подкарауливали.
Тракторы возили через весь город горы свеклы. Дети бежали за ними, надеясь, что несколько штук упадет, ими можно будет играть или выручить за них несколько крон, если повезет. Перед заводом собирался народ, и все ходили, принюхиваясь, и повторяли «пахнет деньгами». По праздникам подвыпившие посетители ресторанчика «Голубой Нюкёпинг» распевали: «Я родом с Фальстера, здесь свекла растет, все растет, и растет, и растет! Растет, растет — растет, растет — и растет, и растет, и растет!». Всё в городе крутилось вокруг свеклы.
Однажды мы с мамой зашли в лавку Ольсена. Стоя за прилавком, хозяин схватился за голову и сказал: «Что-то у меня свекла разболелась». Мне вдруг почудилось, что и у всех остальных в городе вместо голов — корнеплоды. Может, только я один до сих пор об этом не догадывался?
Я приглядывался к посетителям булочной на улице Сольвай, но Сусанна улыбалась как обычно, потом мы с мамой зашли в маленький магазинчик за сигариллами, и худенькая продавщица тоже вела себя как ни в чем не бывало. Весь оставшийся день я изучал головы в поисках неопровержимых улик — корней, стеблей. Многие головы действительно напоминали свеклу — стоило только присмотреться. Я уже не сомневался в своих предположениях, и при виде проезжающего мимо трактора мне становилось плохо. Мне представлялось, что прицепы наполнены головами, а на полях такие же головы — по горло в земле — еще подрастают, пока не настанет время уборки урожая.
В сугробе у подъезда к нашему дому я вырыл нору и, забравшись в нее, представлял себя полярным исследователем, отправившимся в Гренландию, — улица Питера Фрейхена
[130] была от нас неподалеку. Забыв про время, я задремал в наступившей темноте. И вдруг услышал чей-то смех и выбрался наружу, чтобы посмотреть, кто это смеется. На некотором отдалении от меня стояла какая-то фигура со светящейся головой — огонь горел в глазах, в носу, во рту — и еще одна такая же виднелась в окне дома напротив. Голова эта с треугольными глазами и злобной ухмылкой смеялась надо мной, я закричал и побежал куда глаза глядят, не веря в то, что увидел, — у них были свекольные головы, и внутри них пылал огонь — его просто не было видно днем!
Правда о свекольных полях становилась все более очевидной — я сделал ужасное открытие. И теперь я старался избегать этих существ и отводить взгляд при встрече с ними. Самого глупого мальчика в нашем классе звали Йеспер. Он жил на хуторе за городом и круглый год ходил в коротких штанах. Кожа на голове у него шелушилась, стригли его «под горшок», он грыз карандаши на уроках и ковырял в носу — и чем больше я за ним наблюдал, тем больше убеждался в том, что он один из них.
Конечно, я очень скоро наткнулся на него на улице. Он сидел на ступеньках дома на Инихисвай и что-то строгал ножом, а рядом толпились какие-то ребята. Он поднял голову и что-то сказал мне, но я не расслышал его слов. Я не мог отвести взгляд от того, что он держал в руках, — это был свекольный корень, и он уже вырезал рот и нос. «Что ты уставился?» — спросил он, поднимаясь на ноги, а я собрался с духом и сказал: «Ты тупая свекольная башка», — и тут же припустил со всех ног. Он догнал меня почти сразу и повалил на землю. Со всех сторон набежали мальчишки и принялись кричать «Бей его! Давай!», а Йеспер сидел на мне и бил, а потом сунул меня лицом в снег и держал так, пока я не начал задыхаться и не попросил пощады.
Йеспер остановился, посмотрел на меня сверху вниз и сказал то, что обычно говорили все они: «немецкая свинья». Он смеялся, и остальные смеялись вместе с ним. Я спросил, могу ли я уйти, но мне сказали, что сначала я должен хорошенько попросить об этом. Я кивнул, осторожно приподнялся на локтях, и не успел он оглянуться, как я изо всех сил дунул ему в рот. Из ушей у него повалил дым, голова упала и покатилась по тротуару. Мальчишки с криком разбежались, я отряхнулся, поднял свекольный корень и пошел домой. У дома я слепил снеговика и водрузил на него корень — мне понравилось, как получилось. А потом я долго лепил снежок, пока снег не стал твердым, как камень.
В тот день, когда мне исполнилось пятнадцать лет, отец позвал меня на улицу, и там меня ждал он — черный трехскоростной мопед «Puch». У него не было ни высокого руля, ни высокой спинки, максимальная скорость была 30 километров, и еще мне обязательно нужно было надевать шлем — желтый, в два раза больше моей головы. Я знал, что все будут издеваться надо мной. Я сказал «Большое спасибо», и мама спросила, не хочу ли я попробовать прокатиться. Я завел двигатель и, резко отпустив сцепление, поднял мопед на дыбы, проехал по улице Ханса Дитлевсена и по улице Питера Фрейхена и вернулся к дому, после чего мы пошли завтракать.
