– Понятно, – сухо произнесла Грир.
– Я хочу делать что-то настоящее, где бы я ни работала. То, во что сама верю. – Голос у Зи слегка осип. – Моим родителям нравится работать судьями. Они просыпаются утром – и такие: «Трам-там-там, солнышко светит, пошли на заседания, дорогой». А ты вон как радуешься, что у тебя такая работа. Я хочу испытывать то же самое, – сказала Зи. – Мне кажется, у вас в фонде много всякой работы, а родители такое одобрят, потому что это же нормальное место, с зарплатой. Я согласна вообще быть у Фейт Фрэнк на побегушках. Буду ей чай заваривать или в таком духе – что, плохо? А она, возможно, иногда будет произносить что-то по-старинному умное, рассказывать о прошлом, и если я окажусь рядом, тоже смогу послушать. А еще – здорово же, если мы с тобой будем работать в одном месте? Сама знаешь, подруги часто расходятся, закончив учебу. У каждой своя жизнь, говорить больше особо не о чем. А мы можем сделать так, чтобы этого не произошло.
Грир отхлебнула пива и постаралась сделать так, чтобы голос звучал беспечно, без тени тревоги:
– И что ты написала в письме?
– Ну, я ей объяснила, кто я такая и почему хочу принимать участие в том, что она делает. Я очень старалась. Объяснила, что довольно плохо пишу. Напомнила, что она меня видела в тот же вечер, когда и тебя. В дамской комнате в нашем колледже. А потом изложила сагу про Зи Эйзенстат. В кратком варианте, не пугайся.
– Я не пугаюсь, – сказала Грир. Вечер стремительно приобретал иную окраску, а Зи, похоже, даже не понимала, почему. Они сидела уверенно, как сидела всегда, смотрела на Грир, ожидала ее одобрения. Грир хотелось, чтобы письмо Зи исчезло без следа, чего, конечно, произойти не могло: Грир знала, что послушно передаст его Фейт. Грир поиграла с конвертом, прислонила его к своей пивной бутылке. Конверт был непрозрачный, что внутри – не прочитаешь. «Она твоя лучшая подруга, Грир, – скажет Фейт, прочитав, – что посоветуешь, стоит мне взять ее в команду?» И Грир ответит: «Безусловно».
Письмо, прислоненное к коричневой бутылке, казалось, излучало собственный свет. Грир взяла бутылку, письмо шлепнулось на барную стойку, точно подкошенное.
– Ну, – сказала Зи, – так к которому часу тебе завтра на работу?
Глава пятая
Помещение фонда «Локи» украшали светильники со специальными энергосберегающими лампами, пока не доведенные до ума – света от них не вполне хватало, всем работникам приходилось напрягать зрение, они будто вчитывались в средневековые рукописи. Грир это не смущало. Бледный, с салатным оттенком плафон над ее кабинкой на двадцать шестом этаже испускал тусклое и странное свечение, когда она задерживалась на работе до немыслимо, почти абсурдно позднего часа, хотя постепенно до нее начинало доходить, что подобное рвение и трудолюбие могут показаться избыточными. Трудилась Грир с энтузиазмом, однако довольно быстро нащупала рамки своих обязанностей и поняла, что работа в «Локи» не будет такой уж захватывающе интересной. Фейт предупредила ее об этом на собеседовании, но тогда подобное казалось невозможным. Не то чтобы работать было скучно – это уж слишком сильно сказано – потому что Грир все еще восхищала сама идея работы. Понятие «рабочая атмосфера» казалось ей точным, атмосфера в офисе была будто на отдельной планете, состоявшей из комнат для совещаний, диспенсеров для чистой воды и корзин для бумаг. А вот задания ей давали несложные, однотипные – казалось, она стоит на обочине большого славного дела борьбы за права женщин. Она могла бы с тем же успехом работать в канцелярии какой-нибудь большой фирмы – эта мысль пришла ей к концу первого ее рабочего утра.
Грир проводила все время на телефоне или за компьютером, выуживая «да» или «возможно» у потенциальных лекторов, их помощников и представителей, составляя планы поездок, заучивая обозначения аэропортов мира – некоторые ее озадачивали. Почему Ньюарк – EWR, вместо, скажем, NWR или там NWK? Почему Рим – какое-то безликое FCO? Брат Кори, Альби, наверное, знал на это ответ – он любил собирать такие сведения.
В понедельник, во время обеденного перерыва, кто-то притащил в офис меню из кафе на вынос, все сделали заказы, потом собрали деньги. Кафе было ближневосточное, Грир просмотрела вегетарианские блюда и заказала фалафель в лаваше. Она подумала: наверное, они сядут все вместе, побеседуют о фонде, о своих планах и устремлениях, но вместо этого все растащили еду по своим кабинкам, так что и Грир сделала то же самое и жевала в неловком одиночестве; кабинку она обустроила так же, как свою комнату в общежитии: фотографии Кори и Зи, солидный запас протеиновых батончиков: более или менее съедобные «Малиновый смак», сухие как песок «Ванильные» – батончики ей сгружали родители. Кори в первый день прислал ей эсэмэску, попросил фотографии. Она отправила ему снимки из лифта и маленькой кухоньки, а также панорамное видео всего этажа, на которое попали и затылки коллег. «А еще давай забавные истории, – попросил Кори. – Не забывай, я работаю в консалтинге, скука невероятная». Но Грир пока чувствовала, что все интересное проходит мимо. У нее появилось ощущение, что скоро, слишком скоро, ей захочется большего. Другие сотрудники «Локи» явно уже делали куда больше. Ни ее, ни второго менеджера по бронированиям, бритоголового гея по имени Тад Ламоника, не приглашали на ежедневные совещания, но она иногда заглядывала за стеклянную стену зала для совещаний. Во главе стола сидела Фейт. Неизменно присутствовали три ведущие сотрудницы: Марселла Боксман, сексуальная двадцатитрехлетняя полиглотка, Хелен Брэнд, стильная, тридцатипятилетняя, в прошлом – создательница профсоюза и единственная афроамериканка в команде Фейт, а также Бен Прохнауэр, симпатичный, с решительной челюстью, пять лет как закончил Стэнфорд, недавно участвовал в стартапе по борьбе с голодом; тут же были Бонни Демпстер и Эвелин Пэнгборн, этакая вспомогательная старая гвардия, обеим за шестьдесят. Бонни была лесбиянкой, с эдакой афропрической (копна стоящих дыбом волос) и носила сережки в форме канделябров, которые сама смастерила из металлолома. Эвелин была старомодной, суховатой, неизменно надевала хороший шерстяной костюм. Обе работали с Фейт с самого дня основания «Блумера».
На третий день, в разгар совещания, Грир услышала из зала взвинченные голоса. Оглянулась, увидела за стеклом руку – та отчаянно жестикулировала. Это была рука Фейт – Грир разобрала это даже на расстоянии. Голос тоже был голосом Фейт, но звучал он непривычно-нервозно. Грир услышала: «Нет, на самом деле я не это имела в виду. Начнем с начала. Марселла, говорите». После этого заговорил голос Марселлы Боксман, скованный, будто она пыталась скрыть страх. Последовала еще одна ремарка все еще раздраженной Фейт, потом кто-то осторожно высказался в защиту Марселлы, но в итоге совещание пошло именно так, как этого хотела Фейт. Фейт, успокоившись, в итоге произнесла: «Молодчина!» – и все облегченно рассмеялись, хотя и с легким надрывом.
Когда зеленоватая стеклянная дверь отворилась с привычным шорохом, вид у всех, даже у Марселлы, был веселый и довольный. Более того, Фейт обнимала Марселлу за плечи, будто подтверждая, что все хорошо, страшное позади и больше не имеет значения.
