Фейт случалось злиться и психовать – не зря о ней такое говорили, но по большей части она была выдержанна и любезна, особенно со своей ассистенткой Иффат и с остальными младшими сотрудниками. Грир довелось наблюдать, как она ласково разговаривает со старым уборщиком, который выносит мусор из ее кабинета, хотя до того он случайно выкинул диплом какого-то университета из Миннесоты, присудившего Фейт почетную степень.
Фейт, как начинала понимать Грир, была из тех людей, которые способны очаровать почти кого угодно. Именно очарованием Фейт и брала, оно, похоже, было ей необходимо, но давалось без усилия и использовалось исключительно во имя добра. Фейт не была ни творцом, ни визионеркой: таланты у нее были иные. Она умела просеивать и дистиллировать идеи и подавать их в таком виде, что другим делалось интересно слушать. Она была совершенно особенным человеком. При этом о ее личной жизни никто, похоже, почти ничего не знал. Даже о прошлой. Она часто давала интервью, но была неизменно обаятельна и загадочна – видимо, ей так нравилось. Если ты не посвящаешь других в подробности своей жизни, тебя не смогут поместить в ту или иную категорию, а значит, будут считать, что ты годишься в любую, а возможно и во все сразу.
Всем хотелось узнать Фейт поближе; Грир чувствовала, как среди сотрудников постоянно, пусть тихо и тайно, циркулирует это стремление. Грир была в курсе, что Фейт давно овдовела, у нее взрослый сын – да и только. Были ли у нее возлюбленные? Применительно к ней слово звучало по-идиотски. Фейт превосходила это понятие, она бы возвышалась над всеми возлюбленными, а они бы выглядели карликами. Еще она упоминала, что у нее есть сельский домик: как он выглядит? С мезонином? Кстати, а что такое мезонин? А ее квартира на Риверсайд-Драйв? Там бывала только ее ассистентка Иффат, но, будто бы понимая, что Фейт ее болтовня придется не по душе, никому подробностей не рассказывала.
Когда, после того напряженного совещания, Фейт подошла к кабинке Грир и сказала: «Эй, зайдите ко мне сегодня, ладно?», Грир разволновалась – вдруг она допустила какую-то ошибку и ее сейчас будут стыдить. Неудовольствие Фейт – ужас, ее похвала – счастье: как сказал бы Малик, математически точное равенство. Те, кто испытывал на себе удовольствие или неудовольствие Фейт, запоминали это навеки. Впрочем, сейчас Фейт улыбалась. Грир отправилась к ней, прихватив письмо Зи, засунутое в папочку. Она честно носила его с собой с самого понедельника, дожидаясь случая передать. Но поначалу казалось: слишком рано, слишком нахально заявлять, что она хочет трудоустроить еще и подружку. С другой стороны, Зи ждала новостей – так что откладывать тоже было нехорошо.
Они сели на противоположные концы длинного белого дивана. Лампа была наклонена, свет падал Фейт на щеку, высвечивая нежнейший, почти незаметный пушок, который виден был только под таким углом – Грир, понятное дело, не собиралась никому рассказывать, что его видела. Фейт подалась вперед, от нее исходил ее особый, очень приятный аромат, духи назывались «Шерше», Грир случайно услышала, как Фейт сказала об этом Марселле, которая и сама так заботилась о стильности, что теперь наверняка станет купаться в этом «Шерше».
– Расскажите, какие у вас впечатления от нашей работы, – попросила Фейт. – Только честно. Без оглядок на мое самолюбие. Мне любопытно, что вы думаете. Про наше замечательное начинание. Оно действительно замечательное?
– Пока, как мне кажется, оно похоже на замечательного младенца.
Фейт улыбнулась, а ведь шутка была даже не смешной! Шутка на грани шутки, и, пошутив, Грир тут же изложила несколько своих предложений, очень разных – не может быть, чтобы Фейт совсем не понравились все. Одно предложение состояло в том, чтобы изменить последовательность двух выступлений на первой конференции, которая планировалась в марте и была посвящена вопросу главенства.
А потом, не меняя тона, Грир перешла к следующей мысли:
– А еще мне кажется, нам стоило бы взглянуть, какие бывают новые феминистские блоги и что они предлагают.
Произнеся эти слова, Грир тут же подумала о том, как многие тамошние авторы любили уколоть Фейт: «Автор „Женских убеждений“ пытается нам доказать, что прыгнуть в постель к „Шрейдер-капитал“ – это нормально. Докатились до корпоративного феминизма, Фейт Фрэнк?»
Фейт только кивнула.
– Конечно, взглянем, – сказала она. – Но вы ведь помните: меня позвали сюда делать только то, что я умею делать.
Грир, как и все сотрудники Фейт, знала: работать на Фейт – не то же самое, что работать на какую-нибудь радикальную организацию. Тем не менее им нравилось, что ими руководит эта сильная, обаятельная, достойная, зрелая феминистка. Им нравились идеи, которые она отстаивала.
Разговор почти завершился, и Грир не хотелось портить впечатление, неловко всучив Фейт письмо Зи. Она решила о нем не упоминать. Скоро представится другая возможность, говорила она себе; скоро. Но, возвращаясь к себе по коридору, испытывая некоторое самодовольство – эк она ловко – Грир поняла, что на самом деле вообще не хочет отдавать Фейт письмо Зи. Не хочет делиться с Зи своей начальницей. Она пока еще не до конца поняла, где в «Локи» ее место: куда она вписывается, куда – нет. Завтра она, разумеется, отдаст Фейт письмо, но исключительно из чувства долга.
Настала пятница, а Грир так и не улучила подходящего момента, чтобы передать Фейт конвертик. А кроме того поняла, что вообще не станет его отдавать. Примерно в половине шестого, все еще сидя за рабочим столом, она услышала издалека голоса.
– Давай одевайся, Боксман! – крикнул кто-то. Это был Бен. Мужчины, как она заметила, часто называли женщин по фамилии, если хотели с ними пофлиртовать.
– Для вас – Боксманша, Прохнауэр, – подыграла ему Марселла.
– Кто-нибудь столик заказал? – поинтересовался смутно знакомый голос – потом Грир сообразила, что это Ким Руссо, секретарь заместителя директора с двадцать седьмого этажа: они виделись, когда пару дней назад Грир устроили экскурсию по «Шрейдер-капитал».
– Я заказала, – отчетливо прозвучал голос Бонни Демпстер. – В уголочке, если мы вдруг расшумимся.
– Мы обязательно расшумимся, – сказал кто-то еще. Возможно, Эвелин. – У них обалденный «грязный мартини». С нарезанными оливками.
– Кто-кто там у них обрезанный? – спросил Бен. – Ты про евреев, что ли? Они все обрезанные?
– На самом деле нет, – сказал Тад. – Уж ты мне поверь на слово.
– Она сказала «нарезанные оливки», – пояснила Марселла, и все дружно захохотали, прибыл лифт с резким «блям», голоса умолкли – вся компания дружно уехала вниз. Идут в бар, а Грир не позвали. Внезапно легкость и удовольствие от того, что она засиживается на работе, куда-то исчезли. Она уже привыкла к мысли, что ее не приглашают на некоторые совещания, но ведь и Тада не приглашают, Фейт всем дала понять, что в этом нет ничего личного. Тем не менее, Тада в компанию взяли, а Грир даже не предложили с ними пойти.
В офисе стало тихо. И Грир сделала для себя внезапное открытие: ей здесь одиноко, хотя раньше она этого вроде не замечала. Сейчас это стало очевидно. Окна в конце огромного открытого помещения затемнил вечер. Грир сидела неподвижно, внезапно ощутив свою незащищенность, и скоро услышала вдали какой-то звук. Шаги; возможно, кто-то отставший догоняет ушедшую компанию. Шаги тяжелые, мужские. Потом мелодия, насвистывание. Грир сидела, вслушивалась. «Strangers in the night», сообразила она. Шаги приблизились, замерли. Грир подняла глаза и с изумлением обнаружила, что на нее смотрит Эммет Шрейдер. Она видела его всего один раз, во вторник утром, когда он заглянул на двадцать шестой этаж для довольно неловкого представления сотрудникам «Локи». Он вошел тогда в более просторный из двух залов для совещаний, вокруг него так и роились молодые помощницы, а помощница постарше, неказистая и, видимо, долготерпеливая, следовала за ними, чуть приотстав.
