Пока это происходило, высокие прически первой половины десятилетия в одночасье обрушились. Фейт подчеркнуто выкинула целый баллончик лака «Аква Нет» в мусорное ведро в ванной – баллончик зашипел и начал выплевывать сжатое внутри вещество. Много лет после этого она ходила с пышными развевающимися волосами. К 1968 году они с Энни Сильвестри, с которой по-прежнему жили вместе, надевали джинсы и рубашки с индейскими мотивами – вместо костюмов, похожих на форму стюардесс, которые до того проносили так долго.
Поначалу Фейт просто сидела в качестве слушателя на антивоенных собраниях, которые они посещали. Среди мужчин попадались очень толковые ораторы. Если Фейт брала слово, она тоже говорила внятно и толково, однако мужчины не стеснялись ее обрывать и перебивать. Она попыталась завести речь о реформировании системы абортов, но это никого не заинтересовало.
– Нельзя это сравнивать с Вьетнамом, где люди действительно гибнут, – выкрикнул кто-то однажды вечером, оборвав ее выступление.
– Здесь от этого гибнут женщины, – заметила Фейт, но на нее тут же зашикали.
Кто-то из женщин встал на ее защиту:
– Дайте ей договорить!
Но Фейт все равно заставили замолчать, в итоге она отступила.
Когда Фейт выходила после этого собрания, вступившаяся за нее женщина подошла и спросила:
– Тебя это совсем не злит?
– Еще как! Кстати, я – Фейт.
– Ну привет, Фейт, а я Эвелин. Слушай, я тут на выходных собираюсь встретиться с подругами, мы пьем, не стесняясь, отводим душу – там тебя никто прерывать не будет. Приходи.
В итоге Фейт отправилась с Эвелин Пэнгборн в длинную темную квартирку в дальней части Манхэттена: женская компания сидела за столом, они пили, курили и, когда не говорили серьезно и даже свирепо, очень весело шутили. Они спорили и строили планы: несколько заявили, что собираются вместе с другими сорвать осенью конкурс «Мисс Америка». Нескольких уже арестовывали за гражданское неповиновение. Некоторые состояли в разных радикальных группах, отпочковавшихся от антивоенных организаций. Одна чернокожая девушка сказала:
– Уж и не упомню, сколько раз я, приходя на собрания, встречалась там с высокомерием и враждебностью.
Была еще молодая мать из пригородов, которая жаловалась, что мужу ее плевать на то, как она устает.
– У меня такое ощущение, что материнство имеет меня во все места, – заметила она. – А потом я корю себя за то, что я такая черствая, злая и скверная мать.
– Ну я себя за что только не корю, – вставила другая женщина. – Из укоров хоть гору складывай.
– Почему мы так строги к самим себе? – жалобно протянул кто-то.
Фейт подумала: я не так уж строга к себе, просто меня приучили считать, что мнения мужчин – это и мои мнения. Когда саксофонист Гарри в Лас-Вегасе объявил ей, что у нее большой нос, она приняла его мнение на веру. Когда мужчины заполняли зал своими голосами и доказывали ей, что аборты – это малозначительная забота среднего класса, она пыталась отстоять свою точку зрения, но не сумела.
Фейт начала рассказывать про то, как в Лас-Вегасе сопровождала свою подругу на аборт.
– Нам завязали глаза, долго возили кругами. А когда она едва не умерла от кровопотери, одна из медсестер обращалась с ней, как с преступницей. Мне кажется, что пока мы ходим с завязанными глазами – и в буквальном, и в переносном смысле, мы – воспользуюсь словом, которое тут подходит – в заднице.
– Нельзя, чтобы мужчины и дальше принимали за нас все решения, – сказал кто-то еще. – Как я распоряжаюсь своим телом и своим временем – это мое дело. Только мне решать.
– А похоже на строчку из песни, – заметила хозяйка квартиры. – Только… мне… решать…
«Только… мне… решать…» – пропели они в шутку, эта разношерстная компания женщин с начесанными волосами, в футболках с лозунгами, или секретарских костюмах, или в мягкой и ноской одежде домохозяек, или в дорогих дизайнерских ансамблях. Фейт подумала: не все они мне нравятся, но все они заодно, и это «одно» – их общая судьба. Судьба всех женщин. Так было много веков. На этом и застряло. Она пела вместе с остальными, пела громко, но голос дрожал. Дрожь в голосе – это неважно, главное, что тебя слышат.
Потом, уже на улице, когда они шли к поезду, молодая мать сказала Фейт:
– А ты отлично говоришь! Так страстно – и при этом спокойно, обаятельно. Нам всем очень понравилось тебя слушать. Прямо гипнотизируешь. Тебе об этом говорили?
– Нет, – ответила Фейт со смешком. – Честно, ни разу. И вряд ли скажут.
Комплимент ее и порадовал, и взволновал, в голове мелькнула картинка: она стоит на сцене ночного клуба в «Сандс». Недвижно стоит на темной сцене, воображая, что выступает перед огромной аудиторией.
Ту женщину звали Ширли Пеппер, она рассказала, что до рождения ребенка работала в журнале «Лайф» и надеется вернуться к работе, когда найдет, с кем оставить малыша.
– Вот еще одна жутко насущная проблема в этой паршивой стране, – заметила Ширли. – Нет нормальных дешевых детских садов.
Впоследствии именно Ширли Пеппер – уже после того, как вернулась на работу в издательство, – придумала вместе с другими «Блумер».
– Будем заниматься теми вещами, которыми отказывается заниматься «Мисс», – предложила она. – Без этого их чистоплюйства.
Небольшие женские издания уже и так существовали, но их явно было недостаточно. Женское движение успело набрать силу, Фейт к нему присоединилась. В августе 1970 года она в огромной толпе прошла по Пятой авеню. В тот день они выдвинули три требования: бесплатные аборты, круглосуточные детские сады и равные возможности в области образования и работы. Впоследствии она не смогла вспомнить, что было написано на плакате, который она несла. Одно из этих требований? Или сразу все три? Тогда ее обуревали ярость, азарт. Именно этим был наполнен воздух, а потом те же идеи разлетелись повсюду. Шли разговоры о притеснениях женщин. О патриархате. О мифе про вагинальный оргазм.
Ширли за долгие годы познакомилась со многими активистками и подключила некоторых из них к созданию журнала. Она неустанно искала инвесторов – задача трудная и кропотливая – с помощью благожелательно относившегося к ее затее мужа, сотрудника «Ай-Би-Эм». Фейт взяли в штат благодаря ее спокойному и располагающему стилю ведения беседы, умению слушать и трудолюбию. И, наверное, еще и потому, что в Фейт была трудноуловимая особенность: узнать ее до конца трудно, а находиться рядом хочется.
В ранние дни существования «Блумера» в их редакции на Хьюстон-стрит постоянно случались всенощные посиделки до полного обалдения; туда доставлял угрожающе-медлительный, постоянно ломавшийся лифт: его снова и снова осматривал некий Мильтон Сантьяго и раз за разом расписывался в полной его исправности одним и тем же наклонным почерком.
– Мильтон Сантьяго, ты – позор индустрии обслуживания лифтов! – ругали его женщины. – Мильтон Сантьяго, был бы ты Милли Сантьяго, давно бы разобрался с этой хренью!
