С тех пор прошло три с половиной года. После разрыва Грир с Кори стали общаться куда реже, а теперь она виделась с ним только тогда, когда приезжала к родителям в Макопи. С каждым годом раздельного существования они все сильнее отдалялись друг от друга – она видела картину объективно: Кори превратился в рослого тощего мужчину, который жил с матерью, в доме с диваном, накрытым пластиковым чехлом, видеоиграми и черепахой. Ощущения, которые она испытывала всякий раз, когда видела там его – его! – как он живет, как превращается в этого нового, незнакомого человека – были по силе равнозначны обострению хронической болезни.
После их разрыва у Грир было несколько мимолетных романов, по большей части недурных, в паре случаев крайне мучительных. Ей случалось с кем-то познакомиться за бокалом пива после работы в баре из тех, которые посещают молодые люди, работающие в перспективных стартапах или на сайтах, освещающих культурные события. К двадцати шести годам Грир полностью определилась со своим внешним видом. Синяя прядка в волосах была смыта несколько лет назад, на ее место пришло мелирование, однако пронзительная и отчасти сексуальная своеобычность ее облика никуда не делась, более того, приобрела стильность. В моде тогда были массивные очки. Она их и носила, а с ними часто – короткие юбки, цветные колготки и черные сапожки, как на работу, так и на разные мероприятия фонда или когда шла за полночь в бар.
Иногда на такие выпивки собирались на «Скиллете», бывшем плавучем маяке, переделанном под вечеринки – он стоял на приколе на Гудзоне ближе к центру города. Пол качался под ногами, а она пила, громко говорила и флиртовала. Став одинокой, Грир принудительно обучила себя флирту. Мужчины, с которыми она встречалась, едва ли не все как один сообщали, что они «несколько лет как окончили Уэслиан». Их постели – если до того доходило – всегда оказывались либо совсем неубранными, либо убранными неряшливо. У этих мужчин не было ни времени, ни желания заниматься бытом, и вряд ли когда появится.
За два месяца до конференции в Лос-Анджелесе, там, на борту «Скиллета», перед Грир этаким напористым цветком раскрылся Бен Прохнауэр, ее коллега. Они стояли очень близко друг к другу – так она когда-то стояла рядом с Марселлой Боксман, которая давно уже ушла из «Локи» и работала в Кембридже на кафедре социальных инноваций – и он вдруг настойчиво осведомился:
– Ну. Ты иногда думаешь обо мне в этом смысле?
– В каком смысле? – Грир отстранилась, взглянула на него. Они столько лет проработали вместе. Поначалу он с ней заигрывал, но скорее просто по инерции. А сейчас, без всякого предупреждения, вдруг перешел в атаку. Лицо его сияло оптимизмом точно новенькая монетка. В ту ночь Грир переспала с ним на футоне в его квартире-студии в Форт-Грин. Эта неожиданная связь была из тех событий, про которые оба участника знают заранее, что потом будут вспоминать их со смутно-сентиментальной отрадой, забыв про то, что свела их вместе печаль.
Когда настала ее очередь выйти в тот день в Лос-Анджелесе на сцену, Грир шагнула вперед – при микрофоне, слегка дрожа; глаза ее бегали по темному залу, она напоминала золотую рыбку, которую только что выплеснули в новый аквариум, перед ней за стеклом – тысячи невидимых женщин. Рядом на сцене в терпеливом ожидании стоял сурдопереводчик. В зале висела тишина, лишь время от времени раздавался естественный и почему-то узнаваемо-женский кашель, за которым следовало шуршание в сумке в поисках леденца, а потом торопливый шелест разворачиваемой упаковки.
– Простите, если я выгляжу растерянной, – начала Грир. – Дело в том, что я, как правило, не произношу речей вслух. – Раздался ободряющий смех. – Я не стояла бы здесь, – продолжала Грир, – если бы не Фейт Фрэнк. – Аплодисменты. – Она – лучше всех на свете, и она попросила меня выступить вместо нее. Понимаю, что ее вы бы выслушали с боˆльшим удовольствием, однако придется довольствоваться мной. Итак! Фейт Фрэнк когда-то взяла меня на работу, хотя я ничего не умела. Взяла, всему научила, а главное – дала мне разрешение быть собой. Мне кажется, именно так поступают люди, которые меняют твою жизнь. Дают тебе разрешение стать тем человеком, которым ты тайно мечтаешь стать, но думаешь, что тебе это не позволено.
Многие из вас в этом зале – можно его вообще называть залом? Это, скорее, целая особая территория – наверное, испытали в своей жизни что-то подобное. – Утвердительный гул. – Кто-то дал вам разрешение. Кто-то увидел вас и услышал. Услышал ваш голос. В этом всем нам очень повезло.
Потом Грир представила Лупе, рассказала о ее злоключениях, ее отваге, о том, как «Локи» гордится, что смог помочь и ей, и другим женщинам.
– После всех этих перипетий она начинает жизнь заново, – добавила Грир. – Ей подыскали наставницу. Ее соотечественницу, которая передаст ей все свои навыки.
Вышла Лупе, встала рядом с Грир. Вытащила сложенный листок бумаги, на котором был записан испанский вариант рассказа, составленного для нее Грир. Лупе разгладила листок и очень мило хихикнула: зрители тут же прониклись к ней приязнью и пониманием.
И вот Лупе начала зачитывать вслух, медленно, старательно. Потом Грир прочитала те же слова по-английски:
– Я сегодня говорю от своего имени и от имени других девушек из Эквадора, которые попали в такое же ужасное положение. Мы уехали из дома, а дальше все было совсем не так, как нам обещали. Было страшно. Нас удерживали силой.
Рассказ звучал дальше, раскрывая, с большой эмоциональной силой, как Лупе жила безрадостной жизнью, без всяких надежд на улучшение. Вспоминая свои злоключения, Лупе выглядела такой напуганной и смущенной, что те же чувства испытала и Грир – это напомнило ей времена, когда она писала тексты для других людей. Она инстинктивно потянулась к Лупе, взяла ее за руку и держала – как когда-то ее держала за руку Фейт. На своем школьном испанском она шепнула Лупе: не спеши и главное – не волнуйся. Зрители подождут. Никуда они не денутся. Лупе и не спешила, и вот, в итоге, со множеством запинок, они с Грир добрались до той части, когда ее и остальных вызволили, вывезли из того района Гуаякиля, куда отправили под принуждением. А потом Лупе заговорила про то, как ее переселили в другое место, к ней пришла женщина постарше, пригласила на занятия. Лупе согласилась, вместе они пришли в здание, где стояли компьютеры и дожидались люди, которые стали учить их английскому языку.
– Я учусь, – произнесла Лупе по-английски, и зрители захлопали. А еще в этом здании было помещение, где стояло разное швейное оборудование. Лупе показали, как работает ткацкий станок, как держат спицы. Наставница сидела с ней в уголочке у окна, учила вязать разные петли. – У меня стало хорошо получаться. Теперь, – сказала Лупе, – мы хотим создать женский кооператив по производству одежды.
На этом ее короткая речь завершилась: Лупе справилась. Грир обняла ее, и тут загремели аплодисменты.
Впоследствии Грир выяснила, что как минимум две женщины снимали их выступление на свои айфоны. Если чему нас и научил двадцать первый век, так это тому, что слова твои принадлежат всем, даже если на деле это не так. Может, момент был и не такой уж особенный, но для присутствующих он стал особенным. «Жаль, что тебя там не было», – будут, наверное, потом говорить женщины, показывая записи подругам. Душевное единение двух женщин, вышедших на сцену на феминистской конференции, не представляло собой ничего исключительного. Этот эпизод не получил широкой огласки, в отличие от речи, которую потом произнесла известная киноактриса. В начале и в конце ее речи весь зал поднялся, приветствуя австралийскую героиню «Гравитуса-2: Пробуждение» – фильм пользовался большим успехом. В одной сцене, теперь почему-то всем известной, ее персонаж, Лейк Страттон, говорит целой компании беспринципных корпоративных воротил и их приспешников – они только что осмеяли ее за то, что она женщина: «Верно. Мне от рождения яиц не досталось. – Пауза. – Пришлось их позаимствовать». И тут два огромных бронебойных яйца влетают в окно небоскреба, где происходит это противостояние – и все злодеи падают замертво.
